отвратительного кисловатого привкуса во рту смачным плевком на асфальт. Слюни тянулись. Лужи тянулись. Тянулись чёрные линии проводов на фоне серого неба с тёмными тянущимися тучками, будто размазанными по нему. От яркого солнца, главенствующего все последние дни, не осталось и следа. Снег слезал отовсюду – как слезает шерсть с мокрой собаки. Последний раз я сплюнул прямо перед домом на стену собственного подъезда и, тряхнув головой, выкинул оставшиеся мысли в облезлую после зимы, грязную помойку слева от входа. Туда же полетела и пустая смятая пачка сигарет, залежавшаяся в кармане ещё с начала того пьяного вечера, в которой, как я потом вспомнил, оставалась пара плюшек на утро (пришлось вновь одеться, спуститься, порыскать в помойке и с досадой заключить, что, видимо, прошёл дворник и вытряхнул всё в общий мусор).* * *
Я совершенно не понимал, что происходит между этими двумя, а точнее, уже тремя придурками, да и как-то не особо старался вникнуть. Вроде как Ася с Марго, Болоцким и Ваней зависали у Димаса, звали они и меня, но после всех историй приходить не особо хотелось. Да и как-то неудобно было перед остальными пацанами, которые явно не жаловали «второго» Лёшу.
Через пару недель повеяло весной, и я почувствовал жажду перемен, а главное, чего мне действительно хотелось, – не сидеть летом без бабла. Всё это время родители высылали мне кое-какие деньги, которые я тут же спускал на дурь и на еду для себя (питаться с пенсии своих стариков было как-то уж совсем стыдно). За долгую мрачную зиму я так истосковался по кипению жизни. Так не терпелось вдохнуть запах свежей юной природы, окутывающий район с первым появлением зелени. Так хотелось поскорее уйти в летний отрыв, в бессонные весёлые ночи, что я сильно урезал себя в употребляемой травке, перешёл на совсем простые продукты, начал откладывать большую часть родительских денег и решил устроиться на работу к Роде «два через два».
В то время в этом же ТЦ неподалёку от ранчо, в магазине этажом ниже работал и Бездарь. Работка у парней была не такая уж скотская, как я себе представлял. Народу в торгаше было немного, аврал только по выходным, в остальные дни мы тупили на точке, считая проплывающие мимо красивые задницы, чуваков с барсетками, стрёмных тёлок, кавказцев, и составляли при этом всевозможные глупые рейтинги увиденного за день, раздавая особенно запомнившимся баллы)))
Мы с Ромчиком ходили на обед с Захаром, пересекались с ним же в курилке и после закрытия магазина шли втроём на самый верхний уровень парковки, с которого открывался прекрасный вид на всё ещё далёкий от нас центр города, яркую вереницу машин, толкающихся в нескончаемой пробке на нашем шоссе, и бескрайнее небо, давно уже оставленное солнцем, но хранившее ещё в себе его яркие лучи, окрашивающие свод в разные цвета: тёмно-красная широкая полоса у самого горизонта, персиковый чуть выше и лимонный, постепенно растворяющийся в глубокой синеве.
Поднявшиеся с земли бледные сумерки окутывали всё вокруг. Уличные фонари, с треском включившиеся четверть часа назад, теперь горели ровно и ярко. Один за одним зажигался свет в окнах квартир. Люди возвращались домой. Разогревали пищу. Обсуждали прошедший день, новости, сплетни. Смыкались в поцелуях или сталкивались в каждодневной брани. Мы же курили плюшки, болтали, ёжась от пронизывающего апрельского ветра и холодного пива, купленного совершенно некстати, но столь желанного после долгого дня.
Родя был излюбленной мишенью для неприятных Захиных шуточек, но в нашем узком кругу Ромчик не стеснялся его посылать, и порой разгоралась нешуточная словесная перепалка (в обществе пацанов он почему-то всегда сносил оскорбления, выдавливая из себя подобие улыбки). Я же всегда оставался в стороне, хоть мне было гадко и обидно за приятеля – я никак не мог согнать с лица глупую улыбку, вступиться за Ромку, осадить Заху или хотя бы показать своё недовольство.
Да что уж там. Я был таким же куском дерьма, как и все. Набивался к Захару в друзья, лишь потому что он торгует «говном», и дорожил этой «дружбой», при каждой встрече надеясь, что покурю на халяву или как минимум, вымучу пяточку за двести рублей. И так же, как и все, за глаза, я разглагольствовал о том, какая скверная перспективка – быть барыгой. Что он доиграется, что нельзя быть таким борзым – в открытую торговать всему району, встречаясь на улице с левыми пацанами средь бела дня. Я терпел его подколы, делал то, о чём он меня просит, давал в долг, «по-братски» покупал ему пивасик после работы (почти каждый день), постоянно давал позвонить со своей мобилы, делился сигаретами, всегда пускал к себе в подъезд. Делая всё это, ловил себя на смутной неприязни, гнездящейся прямо в сердце и свербившей мою совесть терпиливыми попытками доказать ей, что «говно» становится центром моего грёбаного мирка, что я сам становлюсь тем, кого я всегда осуждал.
Так оно и было. «Говно» было центром воронки, крутившейся по спирали и захватывающей всё больше жизненного пространства. Оно ведь как происходит… Сначала наркота завладевает твоими мыслями, мысли становятся словами, предметом разговоров, слова – поступками, поступки входят в привычку, а привычка, как известно, вторая натура, характер. Характер определяет судьбу. И потому, оказавшись однажды втянутым в воронку, центром которой является наркота, очень скоро вся твоя жизнь начинает вертеться вокруг неё и, полностью ею поглощается.
Ты быстренько перенимаешь словечки, повадки, образ мысли, поступки, жизненный уклад, идеалы всех тех, кто тебя окружает, и вопрос вовсе не в том, как этого избежать, а в том, как при всём этом остаться собой и в нужный момент соскочить, сделав «правильный» выбор (мы все были уверенны, что однажды соскочим с этой карусели).
Но какой он – правильный выбор? Выбор в пользу школы, университета, в пользу стабильной работы, крепких отношений, родительства? В пользу исправной уплаты налогов, хорошей кредитной истории, отсутствия судимостей? Понятия морали, навязанные нам устами родителей, школьных учителей, обществом, навязанные голубым экраном телевизора – все они оседают в головах и становятся жизненными ориентирами.
Тогда, в двадцать лет, я был ещё относительно чист, и моими ориентирами служили куда более неуловимые представления о чести, дружбе, правде и любви. Я верил, что на них держится внутренний стержень человека, не зависящий от внешних обстоятельств: богатый или бедный, сидел или не сидел, употребляешь или трезвенник. Какая разница, если человек хороший? Мы не знали, как предательски короток окажется миг между юностью и зрелостью, и как быстро воронка, вокруг которой вертится жизнь, может заглотить всего тебя без остатка.
Любая зависимость убивает личность. Будь то
