Сильно пахнет карболкой.
Подрагивает и поскрипывает полка подо мной, на столике тонко звякают какие-то склянки.
Спрашиваю, а не слышу своего голоса. Пытаюсь подняться. Большая ладонь ложится на мою грудь.
— Лежи, лежи. Передохни немного.
— Куда мы едем? — спрашиваю громче.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — шутит доктор. — Прими-ка.
Пью какую-то кислую микстуру. Меня опять клонит ко сну.
Тем временем санитарный поезд медленно движется между скал. Их я вижу мелькающими за стеклом окна, когда открываю тяжёлые веки.
На остановках выгружают людей на носилках — в окно всё видно, даже ночью. Вносят каких-то других.
Военврач подолгу отлучается: конечно же, лечить раненых. С тоской жду его возвращения. Осознаю, что плохо без него мне. Будто он давний и хороший знакомый. Человек, делающий мне добро. Понимающий меня. Не упрекающий ни в чём.
…Полка внизу напротив никогда не пустует. Сюда приходят отсыпаться после дежурств усталые и молчаливые люди — санитары и врачи, наверное.
Дверь нашего купе не закрывается, и я часами наблюдаю, как по коридору пробегают, проходят, снуют люди, часто — в белых халатах, с носилками, с бидонами и разными другими поносками в руках.
Из обрывков разговоров мне становится ясно, что едем не на передовую линию фронта, а наоборот, в тыл. Но почему-то обрадовался, когда военврач объявил мне, что завтра будем в Челябинске. От собственного малосилия, наверное, не огорчился. Меня кормят наравне со всеми. Кашами. И хлеб дают. И даже компот из сухофруктов. И какие-то таблетки. Такие толстые, что еле пролезают в горло.
Восторженность вскоре сменяется виноватостью за причинённые медикам хлопоты и неудобства — ведь я занимаю чьё-то место. И за всё происшедшее со мной. Стыдно. Уши обжигает, когда представляю возвращение домой. Я даже всплакнул втихомолку. Под одеялом. Чтобы никто не заметил. Как всё нелепо произошло! Стремился сделать хорошее, героическое дело, а случилось совсем другое, непредвиденное. В общем, ничего не получилось.
— Подготовили документацию в семьсот сорок первый? — спрашивает военврач какую-то женщину в халате с пачкой бумаг в руках.
— Так точно, — отвечает женщина.
— Прихватите ещё вот этого хлопца. Он рядом с госпиталем живёт. Доставьте по адресу: улица Свободы, дом номер двадцать четыре. (У нас почему-то табличку вдруг сменили, о чём я, наверное, врачам и сообщил).
И тут я снова слышу знакомое: «Не-мо-ни́-я». Слово это относится явно ко мне. Это мой спаситель объясняет женщине.
— Будет выполнено — решительно отвечает женщина. — Какие ещё будут распоряжения, Михаил Абрамович?
— Всё. Можете идти.
Женщина поворачивается и выходит из купе.
— Дяденька… Товарищ военврач, а как же пропеллер и листовки? — робея, спрашиваю я.
— Об этом, герой, не беспокойся. Листовки передам в воинскую часть, на самую передовую. Все до единой «Смерть фашистским оккупантам!» попадут, куда надо. А пропеллер… Его тоже передам по назначению.
Я сразу ему поверил. Такой человек не может солгать. На сердце у меня отлегло: хоть часть задания выполнена. С помощью вот этих людей, ставших мне близкими и уважаемыми за их труд, — ведь сам видел, как они спасают раненых. И мне помогли. Особенно военврач с очками на горбатом носу. Если б не он, что со мной сталось бы?
Попрощаться с моим спасителем не удалось — поблизости не оказался. Не встретился. Чем-то важным занят был. А хотелось поблагодарить. За всё.
Встреча произошла через десять лет. И совсем в иной обстановке. Об этом удивительном событии поведаю в одном из следующих рассказов. А может, в нём ничего удивительного нет? Кто знает?
…В машине с обтянутым брезентом кузовом, заставленным носилками с ранеными, меня подвезли к знакомому школьному крыльцу. И опять вспомнилось незабываемое начало сентября. Сюда, в школу номер тридцать шесть, в последний предвоенный год в сопровождении мамы я пришёл, гордый и радостный, в первый класс. И здесь в нетерпеливом ожидании стоял, чутко прислушивался: не пропустить, когда учительница назовёт мою фамилию, откликнуться.
— …Рязанов! — это строгий голос той женщины, которой военврач поручил «доставить меня по назначению». — Можешь передвигаться самостоятельно?
— Могу. До дома дойду. Тут недалеко, спасибо всем вам. — Отвечаю я и слезаю на школьное крыльцо, где не так давно стоял на табуретах алый гроб с бледным юношей в новенькой гимнастёрке с голубыми петлицами. Эх, не удалось провиражировать на его «ястребке»! Сквитаться с немецкими асами, погубившими Героя.
Сильно мотнуло в сторону, но я удержался на ногах.
— Получи, — протягивает мне строгая женщина конверт.
В нём обнаруживаю рецепт с печатью и потёрханное отцовское письмо из-под Сталинграда, полученное ещё весной. Как оно туда попало? Сам, наверное, отдал. А врач сохранил и возвратил.
До родного порога — всего полтора квартала — добираюсь невообразимо долго. Как будто и без того медленно текущее время растянулось ещё длиннее. Уж очень легко мне вдруг становится несколько раз, того и гляди взлечу. А ноги еле передвигаю. В дедовских сапогах. За стены домов и заборов хватаюсь.
…До самой двери мне никто из соседей не встретился. Я этим несказанно доволен. А то: вопросы, расспросы, упрёки, нравоучения… Лишь лицо тёти Тани мелькнуло за отдёрнутой и тут же задёрнутой занавеской на кухонном окне.
Ключ лежит, как всегда, под половиком у порога.
На столе рядом с кастрюлей, укутанной в бывшее Славкино байковое одеяльце, лежит на виду записка: «Юра, ешь картошку с хлебом и жди меня, не уходи никуда. Славик гостит у тёти Поли».
Полина Александровна — родная тётка отца. В Заречье живёт, в своей избушке. Купила, когда у них конфисковали каменный дом. А сына, артиста-куплетиста, упекли в дом для сумасшедших, где он и умер. За те самые куплеты, им же сочинённые. Тётя Поля проговорилась. Это случилось давно, в тридцать седьмом. Я в их каменном доме не бывал и сына тёти Поли никогда не видел. А вот за что «уморили» в доме для умалишённых сына тёти Поли, я после ещё много раз от неё слышал, до войны, когда она приходила к нам в гости, а точнее — пельмени стряпать (отец любил пельмешки, сделанные именно руками тёти Поли, — никто так вкусно, по его утверждению, их готовить не умел), и с плачем причитала о своём неутихающем горе вечном. Ведь муж её пимокат Яков Ковязин тоже почил. От пьянства. Запил после смерти сына.
В сахарнице с мельхиоровыми ободками и «лапками» на следующий день обнаружил адресную телеграмму: «Надежда Фёдоровна сын Юрий вернётся несколько дней военврач Тасгал». Фамилию врач неправильно указал, у мамы была другая: Костина. И у меня до поступления в школу — тоже. Почему при перекличке оказалось двое Костиных и ни одного Рязанова. Лишь со сменённой фамилией меня приняли в первый класс.
Много лет спустя мама поведала мне, почему отец не хотел, чтобы оба его сына носили фамилию Рязановых. Но вернёмся в конец лета сорок третьего.
…В сахарнице мы храним самое драгоценное — хлебные и продуктовые карточки. И мамины зарплаты, без которых тоже не выжить. Деньги лежали на месте, а карточки отсутствовали. Я сначала всполошился, но понял: за меня в очередях теперь маются отцова тётка Полина Александровна, тётя Поля, вдова пимоката Якова Ивановича, как уже упомянуто выше, не выдержавшего ареста и смерти сына и вслед за ним погибшего от запоя. Она осталась одинока. Конечно, тёте Поле сейчас не так печально жить со Славиком. Но всё равно мне стало ещё муторнее.
И моё сознание заполонил стыд — столько хлопот и беспокойства причинил многим родным людям. И маму заставил переживать. Чувство собственной вины усугубилось, когда прочёл мамино неотправленное письмо на фронт.
Я изначально сам писал отцу, но о получении моих посланий он сообщал лишь маме и всегда одними и теми же словами напоминал, чтобы я слушался и хорошо учился да по дому помогал. На мои вопросы и просьбы он никак не откликнулся. А я не хотел до сих пор принять, что ему там, под Сталинградом, не до моего любопытства.
Своих писем к отцу мама нам никогда не показывала, хотя они очень сильно меня интересовали. Это я прочёл.
«Миша, родной, здравствуй! Долгожданный твой треугольник получили. Весточки от тебя — моя радость и мука! Ожидаю их как подарок судьбы или удар рока. И когда эта пытка кончится?! О твоём возвращении лишь и думаю днём и ночью. И надеюсь, дождёмся тебя живым и здоровым. А случись, ранят тебя или покалечат, не отчаивайся, знай и верь, мы тебя никогда не оставим в беде, родной наш, что бы с тобой не произошло.
Живём мы нормально, как все. Я работаю всё там же, старюсь трудом своим помочь нашей родной Армии бить врага до победного конца.
Слава заметно вырос и повзрослел, вернёшься — не узнаешь. А Юрий, даже затрудняюсь, что тебе о нём написать».
