— Ша! — шипит грабитель. — Шнифты вырежу!
Бритва мерцает у самых моих глаз. Это кошмарное видение исчезает так же внезапно, как и появилось. Мне становится страшновато. От студёного одиночества и незащищённости. Крепче обнимаю пропеллер, который вроде бы источает тепло. Он и на самом деле согревает меня. Вдвоём с пропеллером мне уже не столь боязно и одиноко. Я готов к отпору тому гопстопнику[96] с мертвецки холодными пальцами-присосками.
Так мы трясёмся всю ночь.
Утром состав замер. Посредине поля. Слезаю с тендера. С натугой. Закоченел.
Из теплушек выскакивают пассажиры, оправляются и бегом назад.
…Лежу лицом вверх на тёплой, раскачивающейся, влажной земле. Голубой, бездонный простор опрокинулся на меня — без конца и края. Прохладное дыхание по́ля обвевает мои горячие щёки. Белёсый ковыль качается под дуновением воздуха. Зелёные упругие травы шелестят, даже позванивают чуть слышно. И такой кругом покой! Только шипит пар, вырывающийся из согнутой трубки внизу, под брюхом локомотива, в нескольких шагах от меня.
Какое-то странное состояние овладевает мною — лёгкость. Не чувствую своего тела. Мои мысли, ощущения окружающего мира словно витают надо мной, вне меня. Не могу понять: сон то, что я вижу и чувствую, или явь. Нет. Действительность. Только странная какая-то. Непривычная.
…Белое облако-танк беззвучно нагоняет какое-то многоголовое чудовище. Они расплющиваются в схватке, и из горы белой ваты невидимый фантастический скульптор вот уже вылепил могучего грудастого коня с гривой, распластанной по небу и кое-где просвечивающей голубизной.
К осознанию происходящего вокруг меня возвращают крики:
— Поехали! Пое-е-ехали!
Поднимаюсь, преодолевая в себе невероятное сопротивление чего-то, что давит на грудь и раскачивает из стороны в сторону. Хватаю винт и бегу, вихляя, на подсекающихся в коленях ногах к тендеру. Преодолеваю, запинаясь, совсем небольшое расстояние, но до чего же крута насыпь! Успел! Покатили дальше!
Главное — пропеллер цел. Пакет листовок за пазухой — тоже. А вот сумки с сухарями и Вовкиной рыбой — нет. И фляжка почему-то пуста. Во рту — Сахара.
Смутно припоминаю, как ночью меня обшаривали холодные, липкие, как присоски осьминога, пальцы фиксатого парня. Исчезновение сухарей и рыбы — его поганых рук дело. А воду сам выпил. Но меня продолжает терзать жажда. Губы потрескались и болят. И глаза режет, будто в них песку сыпанули. Надуло, наверное, ветром.
…Как будто из вмиг растаявшего тумана возникает крутой земляной откос и уходящая в самое небо лестница из деревянных плах, врытых в заросшую травой насыпь. Кто-то соседей по тендеру произносит слово: «Уфа».
— Уф-фа, уф-фа, — раздаётся в ушах, пульсируя в такт ударам сердца.
«Это Уфа? — недоумеваю я. — А говорили: поезд — московский». Слезаю. Невероятно трудно. Колени дрожат и подсекаются. Соображаю плохо: что же со мной происходит? где я нахожусь?
Бреду вдоль железнодорожных путей. Слева — длиннющий состав теплушек. Возле зелёного пассажирского вагона стоит военный в очках. В начищенных хромовых сапогах. Подхожу к нему:
— Дяденька военный, меня звать Юрий, мне обязательно надо попасть на фронт. Можно — с вами? Я по очень важному делу. Пропеллер везу. К «ястребку».
Он удивлённо смотрит на меня. Долго. Очень долго. У него внимательные, изучающие, карего цвета глаза. С горбинкой нос. Я рассказываю, торопясь. Обо всём. О подвиге лётчика, Героя Советского Союза Луценко, о его похоронах, о сломанном пропеллере… Только не очень связно, видать, у меня получается.
— Откуда ты, мальчик?
— Я не мальчик. Мне двенадцатый год, — с достоинством отвечаю я.
— Из какого города?
— Из Челябинска, Свободы, двадцать два.
— Это что у тебя? — спрашивает военный, поправляя очки на переносице движением указательного пальца.
— Я же сказал: пропеллер к «ястербку». Новый. С другом, Вовкой Кудряшовым, сами выстругали. По его чертежам. И Славик нам помогал, братишка… Чтобы самолёт в небо поднять.
Достаю из-за пазухи пакет с листовками и свёрнутую вчетверо школьную карту с проведённой химическим карандашом линией фронта и крестиком, обозначающим место, где приземлился «ястребок» лейтенанта Луценко. Компас цел, но я его не вынимаю.
Рассказываю, как удалось мне у санитарки тёти Марии, соседки, она работает в том челябинском госпитале, где умер от ран герой-лётчик, установить это место, причём точно. До миллиметра. По карте. И показываю её моему новому знакомому, которому сразу доверился… Серьёзный товарищ.
— Вот что, друг, имя своё и фамилию повтори, — говорит военный, и на петлицах его тёмно-зелёной гимнастёрки я замечаю эмблему, уже не раз виденную: вазочка, в которую сунула голову змея. — А ну-ка, дружок, влезай сюда.
И военный подсаживает меня на высокую подножку.
— Так, Рязанов, говоришь, Юра? А сколько лет тебе? Десять? Одиннадцать? Двенадцатый, утверждаешь.
Пропеллер застревает в дверях, и я оставляю его, по предложению спутника, в тамбуре. Мой новый знакомый заверяет, что пропеллер останется в целости и сохранности. Как в аптеке. И что я за него могу не беспокоиться. Он приводит меня в купе и предлагает раздеться. По пояс. Я подчиняюсь. А он слушает через трубку с раструбом, как я дышу, даёт градусник, велит зажать его под мышкой.
Закончив эту процедуру, врач-военный (я вмиг догадался, что это именно врач) разрешает мне одеться, вызывает молодую женщину в белом халате, надетом поверх военной формы, и что-то говорит ей. Я не улавливаю смысла их беседы. Наверное, разговор касается меня.
— Иди за мной, — приказывает женщина в белом халате, тоже, вероятно, врач. И я следую за ней. Выпив горький порошок, которым она угостила меня, запиваю стаканом воды и прошу:
— Можно ещё?
— Пока хватит, — отвечает она. — А сейчас пойдёшь и отдохнёшь, Рязанов Юра. Педикулёза у тебя, случаем, не обнаружится? — строго спрашивает она. — Давай-ка я тебя обработаю на всякий случай.
— А что это такое? — пытаюсь разъяснить я, хотя слово-то знакомое, мамино.
— Раздевайся. Всё снимай.
Я выполняю приказ. Она уносит куда-то мои вещи и вскоре возвращается с ними.
— А теперь голову покажи. Всё в порядке.
В купе заходят ещё какие-то девушки. В форме и халатах. Думаю, посмотреть на меня. Чего интересного они во мне нашли?
В нашем купе, на нижней левой полке, лицом к стенке, с храпом спит военный, но уже другой, в шерстяных полосатых домашних носках.
Появляются и уходят какие-то женщины, тоже в форме и с вазочками в зелёных петлицах. Расспрашивают.
Ещё и ещё повторяю им то о герое-лётчике и сломанном пропеллере его «ястребка», то об отце, то о друге-ленинградце Вовке, который пока не может уйти на фронт из-за немощности мамы, — они чудом вырвались из блокады. По Ладожскому озеру. На грузовике. По воде в ледяной колее. Одна из врачей (а кто же ещё это может быть?) говорит другой: «Проверьте его на педикулёз. В случае положительного результата — обработайте».
— Будет сделано, — отвечает она.
— Меня уже проверили, — слабым, не похожим на мой голосом говорю я.
Меня слушают, прижимая трубку, внимательно разглядывают. Наверное, опять ищут педикулёз.
…Военный в очках, который встретился первым, берёт мою руку, держит за запястье и решительно произносит:
— Вот что, дорогой. Пока на фронт тебе нельзя. Подлечиться надо. После — на передовую, пожалуйста.
Врач, он, наверное, в этом поезде старший, опять предлагает мне снять рубашку и приставляет к спине щекотно-прохладную деревянную трубочку, слушает, как я дышу с музыкальными хрипами. Да я и сам их слышу.
Странно изменился мир вокруг: от голосов у меня больно дребезжит в ушах, предметы кажутся движущимися и мягкими. Полка, на которой сижу, словно горбом вдруг выгнулась, и я валюсь набок. Руки и ноги, ставшие какими-то ватными, не держат меня. Беззвучно ударяюсь головой о крашеную, в светлых разводах, полку, и наступает полная тишина.
…Поезд, мне так кажется, рванул с места настолько резко, что меня подбрасывает на стыках рельсов, трясёт беспрестанно. Мороз пронизывает и скручивает тело в клубок. Мне грезится, что я опять в железном ящике паровозного тендера, а кругом бушует вьюга, и откуда-то с неба прорывается голос:
— Мони́я, мони́я, мони́я…
— Ну как, фронтовик, дела? — передо мной незнакомое мужское лицо. Только глаза я вроде бы уже видел. Наверное, очень давно. Когда был маленьким. И что это за «мони́я»? Верно, мóлния. Но причём здесь молния?
— Ожил, храбрый воробей? — снова спрашивает незнакомец и надевает очки, поправляя их указательным пальцем. Доктор!
Нижняя полка напротив опять занята. На ней в такой же позе — лицом к стенке — спит другой человек. Без носков, с жёлтыми пятками.
