Сураты богато, на зависть всей улице, живут в собственном большом бревенчатом доме через дорогу от наших ворот. И никто к ним никаких эвакуированных не приводит, не «уплотняет». Летом у них всегда открыты окна и постоянно звучит патефон. Вот и сейчас писклявый старушечий голос дребезжит сердцещипательный романс. «Ветерокъ чуть колышитъ цветочекъ» — так написано на дореволюционном диске. Пищит какая-то госпожа Вяльцева. Наверняка горбатая старушенция лет эдак под сто. И чего хорошего Сураты в этом писке нашли? «Ветерок чуть колышет цветочек» — она, наверное, сама раскачивается, как тот цветочек. Вот Шаляпин поёт «Очи чёрные» — в ушах звенит! Не голос — оркестровая труба!
Мне иногда самим хозяином, Самуилом Яковлевичем, оказывается великая честь (ведь с Мишкой мы друзья), стоя за подоконником, в палисаднике, крутить ручку музыкальной машины. И я упиваюсь мелодиями Штрауса, Легара, Кальмана, чуть хрипловатыми, но всё равно прекрасными песнями в исполнении Лемешева, Козловского, Петра Лещенко, ариями из опер в исполнении Шаляпина, Собинова… Всё разрешает начальство знаменитому закройщику, даже, со слов уличных пацанов, блатные одесские песенки Леонида Утёсова.
…Пока Славик лепит стены и башни волшебного замка, я написал и положил записку в матового стекла сундучок-сахарницу, тоже от отцовой мамы нам осталась — её приданое.
Я бабушку свою смутно помню. Мама, когда разговор о ней заходит, напоминает, что она меня от смерти спасла. Я в Семипалатинске, где родился, воспалением лёгких и малярией заболел, когда совсем малышом был. Бабушка выходила меня и в Кунгур привезла, где мы тогда временно у маминой сестры тёти Лизы жили.
Но вернёмся в жаркое лето сорок третьего.
Записка получилась короткой:
«Мама, я ушёл на фронт. Не ругай меня. Славик будет тебе помогать. Он научился хорошо поливать огурцы и мыть посуду. Я вернусь с Победой.
Юрий».
Чтобы братишка не увязался за нами, пробираемся дворами, тропками и закоулками, известными только нам, протискиваемся в дыры заборов, а кое-где даже перелезаем через заплоты, пробегаем по крышам пристроек и сараев — такими тайными путями можно оказаться где угодно, на любой улице окрест, в любом дворе.
Кудряшов помогает нести часть вещей до вокзала. Мы прощаемся возле него, крепко пожав друг другу руки. Я обещаю писать с передовой (с «передка»).
— Встретимся на фронте, — заверяет меня друг. — Только маманя бы оклемалась как следует. — Воробьи, трепещите!
Вовкина мать действительно никак не может окончательно оправиться от ленинградской хвори: что-то неладно стало с почками. Когда ей становится невмоготу, то слабость не позволяет подняться с топчана. Кудряшов подметает и моет километровые коридоры и лестницы во всём доме — за неё. Ведь должность тёти Лены — уборщица. Вовка считает, что его матери редкостно повезло — не на земляные работы направили, пожалели. Начальственные жильцы её тяжёлое состояние понимают и не запрещают Вовке исполнять служебные обязанности матери. Вот и сейчас Вовка вспоминает о маме и своей работе. Мы прощаемся. Коротко. Как полагается мужественным бойцам. Защитникам Родины.
…День в вокзальных мыканьях проходит тягостно, медленно, однако благополучно. Милиционеры не обращают на меня внимания. Дважды воинский патруль, оцепив площадь, проверял документы и уводил с собой каких-то взрослых мужчин. Кругом поговаривают, что это дезертиры. Или даже шпионы. Всё возможно — война!
Встаю в очередь за кипятком, наливаю из крана полную фляжку. Выпиваю её не спеша, похрустывая сэкономленным сухариком: последние дни я питался только картошкой, хлеб «гоношил». Сейчас наслаждаюсь новым своим положением — почти фронтовик! Доброволец! Если пофартит[91] — будущий пилот «ястребка»!
С молниеносной быстротой разносится среди пассажиров весть: скоро отправится поезд на Москву. Его почему-то все называют «пятьсот весёлым».
Толпа валом катит на перрон. Со скарбом и грудными детьми. Я затесался со своим пропеллером в шумный людской поток. Винт тщательно обёрнут старыми афишами со щита Рекламбюро и перевязан шпагатом. Всё это раздобыл Вовка. Чтобы я без начштаба делал! Без такого друга… Настоящего!
Видимо, с поклажей я очень похожу на настоящего пассажира. Никто не догадывается, куда и с какой целью я устремился. Пусть для всех это останется тайной. После узнают.
Однако ни в один вагон меня не пускают. Хотя я усердно лгу, что е́ду с родителями и что они где-то здесь, в «пятьсот весёлом». «Ищи», — советуют мне. И выпроваживают. Похоже, все они давно знакомы друг с другом — долго дожидались этого поезда, скорешились,[92] знают в лицо. И некоторые, чтобы избавиться от меня, доказывают, что этот поезд совсем не «пятьсот весёлый».
Посадка и погрузка тянутся долго, но мне не удаётся пристроиться, и я почти в отчаянии. Останавливаюсь возле группы подростков и двух-трёх взрослых сбоку пыхтящего паровоза. Весь состав теплушек прошёл — бесполезно.
Мне тотчас становится известно, что они безбилетники. Такие же, как я. В отличие от меня — бродяги бездомные.
— «Заяц»? — спрашивает меня костлявый парень в грязной, засаленной кепке, надвинутой на глаза. Или нарочно натянутой так низко, чтобы скрыть лицо.
— По фене ботаешь? — шепчет он.
Не приняв вопроса, не отвечаю.
— А это у тебя што за бандура? — развязно пристаёт тощий парень и щупает винт грязнейшими пальцами с белыми ногтями.
— Не лапай, — ощетиниваюсь я. — Не твоего ума дело.
— Чево рыпаешься?[93] — шипит парень, встав в угрожающую позу и озираясь по сторонам. — Чево на меня тянешь?[94]
Я по-прежнему отмалчиваюсь, не залупаюсь.[95] Надеюсь, отстанет.
— Хошь, распишу? — свирепо шепчет он. Меж пальцев я вижу зажатое лезвие безопасной бритвы, и меня пронзает сознание тревоги: хулиган! Может, и того хуже — бандюга.
— Попробуй тронь, — огрызаюсь я. — У меня кореша есть.
Да и в руках моих более мощное оружие: если хорошо размахнуться, можно этого дохляка одним ударом с ног сшибить. Парень это понял и прячет лезвие безопаски в рот, за щёку, блеснув фиксой, выточенной из пистолетной мелкокалиберной гильзы и надетой на зуб. Такие самоделки надрючивает себе приблатнённая шпана, подражая авторитетным уркам, любителям драгоценных металлов и изделий из них: цепочек, колец и в первую очередь «рыжих» — золотых — зубных коронок.
…Смеркается. Поезд наконец-то медленно-медленно трогается. На ходу подаю кому-то пропеллер, карабкаюсь по железной лестнице. Через минуту я в угольном тендере, где уже собрались подобные мне «зайцы». Забираю пропеллер, прижимаю к груди.
Все разместились. Кто сидит, согнувшись, а кто распластался на угольных глыбах. Лица наши быстро становятся серыми, а руки — чумазыми, как у того фиксатого с бритвой за щекой.
Упругий неукротимый ветер треплет мои короткие волосы (кепку снял — сорвёт) и полощет под просторной телогрейкой рубашонку. Колючая угольная пыль из паровозной трубы, ещё горячая, иногда хлещет по подбородку и шее — приходится защищать голову ладонями, ложась на пропеллер.
Неожиданно начинается сильный дождь. Он неистово барабанит в спину. Хорошо, что дедовскую телогрейку надел. Укрыться — некуда. Так сидим и лежим, напрягшись, и нас нещадно секут проволочные дождевые струи.
Открылись створки люка. Вижу кочегара, выгребающего уголь лопатой из тендера. Кочегар работает, не глядя на нас. Из-под кого стекает уголь, те отползают к бокам и в конец тендера.
Хочется туда, в жаркое нутро паровозной кабины. Тело ноет от ветреной стужи и сырости, но никто не пытается покинуть холодную железную грохочущую коробку, соскочить на ходу в убегающую назад родную Челябу. Нельзя! Не имею права отступать.
Приходится терпеть. Теперь я обязан сносить все неудобства и трудности, холод и голод. Ради великой моей цели. Ради «ястребка».
Постепенно меня укачивает.
Очнулся от резкого толчка в бок. Дождь прекратился, пронизывающий ветер — это летом-то! — свищет со всех сторон. Рядом, нос к носу, рожа того, фиксатого, парня. В руке у него опять блестит лезвие.
— Эй ты, домашня́к, гони гро́ши! — сипит он.
— Какие гро́ши? У меня нет никаких денег. Отстань.
По моему телу уже шарят холодные липкие пальцы-присоски. Как у осьминога. Из третьего тома «Жизни животных» Альфреда Брема.
— Что тебе от меня нужно? Отстань, а то кореша на помощь позову! — отчаянно сопротивляюсь я, не выпуская из рук своё сокровище.
— Ша! — шипит грабитель. — Шнифты вырежу!
Бритва мерцает у самых моих глаз. Это кошмарное видение исчезает так же внезапно, как и появилось. Мне становится страшновато. От студёного одиночества и незащищённости. Крепче обнимаю пропеллер, который вроде бы источает тепло. Он и на самом деле согревает меня. Вдвоём с пропеллером мне уже не столь боязно и одиноко. Я готов к отпору тому гопстопнику[96] с мертвецки холодными пальцами-присосками.
