(по легенде) и консультировала по Скайпу.
— Владислав, — произнесла супер-ведьма грудным контральто. Вероятнее всего, ею был man. Или непревзойдённая лейтенант Смолина. — Вам больно, мой мальчик.
— Очень! — пискнул Селижаров.
— Я сдую вашу боль. Она исчезнет, растает! Верьте мне! Смотрите на меня. Вам часто снятся падения, потеря равновесия?
— Да!
— Иногда — что вы голый в ненавистной школе?
— Да!
— Вас сосут, — безапелляционно объявила Маргарита.
— Кто?
— Сложно сказать… Но я вам помогу! Я вас освобожу!
Jerk улыбнулся:
— Любимую мне вернете?
— Верну, мой сладкий. — Она не обманывала. Привораживать ведомство умело безо всякого волшебства. Найдут Владину тёлку, её родителей, братьев, сестёр, бабушек, проведут беседу о семейных ценностях, и любовь возродится из пепла, склеится из осколков — никуда не денется!
— Как её имя?
— Я не знаю.
«Поворот!» — огорчился подполковник. — «Придется расследовать, устанавливать личность».
— Какая она? Блондинка, брюнетка? — вела тем временем допрос супер-ведьма.
Владя запыхтел:
— Она… она нежная! Добрая, теплая, грозная, необъятная! Родная!
«Ему бы тексты для патриотических СМИ писать», — подумал Борзунов. — «Столько пафоса пукает зря».
***
В стоне ирреального пламени Федору Михайловичу мерещился мотив вальса. Une-deux-trois … Une-deux-trois … Une-deux-trois …
По комнате кружилась жемчужная пара. Статный прихрамывающий усач-кавалерист, штабс-ротмистр, судя по погонам, и шатенка крошка-хохотушка в гимназической блузе и юбке в пол. Огонь охватывал избу. Федя задыхался. Из-за призрачного угарного газа кашляли и майор с фермершей. А фантомы оживали, наполнялись цветом…. Завораживали. От них надо было отвлечься и отвлечь. Сместить фокус внимания. Увы, психотерапевт забыл всё. Абсолютно. Техники, методики, даже песни Linkin Park. Голову заволакивало дымной мутью. Доктор Тризны тупо озвучил строки (на русском, слава Йоулупукки) под цитатой Ларин Параске.
Мой командир, уж не по ком на заре,
Мой командир, не станем трубить в трубу,
Мой командир, тех орденов кавалер
Что беззубый король нынче вешает на какаду.
Мой командир, быль и эхо побед былых
В поле один среди зарослей сорняка.
Он идиот, наверное, просто псих,
Напившийся чая с долей известняка.
Мой командир, к сожалению, лишь солдат.
Мой командир, я пошла бы за вами в бой.
Мой командир говорит: впереди лишь ад,
Ты, девочка, точно пойдешь со мной?
Привидения лопнули с вежливым хлопком и легким ностальгическим амбре. Федор Михайлович подивился силе слова. Есть то, что должно быть озвучено, иначе… Он не доформулировал, что — иначе.
Завыл зверь. Надсадно, отчаянно. Как собака с перебитым хребтом. Далеко. Пока. Но в вое ощущалось намерение зверя приблизиться к ним вплотную, так, чтобы между его пастью и их телами остался один прыжок, один крик.
Синикка достала новый фаер.
— За мной!
Они возвратились в промозглую кусачую белоту. Теперь их гнал вперёд лютый, голодный…
— Кто? — шипел Теодор. — Кто это?
— Вырла!
— Предельно понятно, мадам!
— Объясню, когда и если!
Монстры, мечущиеся во мгле, уже не пугали. Геннадий стал обыден, будто голубь. Психика адоптировалась.
***
— Она зовёт меня! — воскликнул Владя.
Фил наморщил лоб — он ничего не слышал. И Селижаров не мог — закрытые пластиковые окна в кабинете Крабынчука изолировали шум.
— Мне пора! — Moron ринулся к выходу.
Борзунов отключил супер-ведьму Маргариту и передёрнул затвор табельного.
— Стоп, тля!
Владя обмер на пороге.
— Меня заколебало с тобой возиться. Я приглашаю нотариуса, и мы все оформляем.
— Любимая…
— Ты ебанутый сукин сын! У тебя галюны! Нет никакой, нахер, любимой! — Фил Сергеевич утратил самоконтроль.
Fucking Береньзень! От паршивого кофе ныли виски и желудок. Но главное, главное… Борзунов боялся. Вернее, он вдруг, очутившись в этом убогеньком ПГТ, испугался чего-то имманентного, обитавшего в нём, Филиппе, очень давно. Перед ним стоял Селижаров. Пухлый, потный. Ладный подполковник вглядывался в него и видел тупик. До конца жизни он будет стращать Владей, чтобы трахать блядей в компании важных дядей — судий, прокуроров и иных государственных орудий и опор. А чего ради? Не нуди. «Все в шоколаде», в поряде и при параде Девятого Мая под пионерский фанерный хор.
Фил СЛИШКОМ много читал, что откровенно вредило карьере. Вот и сейчас приступ рефлексии замедлил silovikа. Селижаров метнулся к окну, распахнул его и выпрыгнул с третьего этажа здания администрации на улицу Победы, порвав москитную сетку. Фил стрелял в движущуюся мишень. Метко и с упоением. Он продырявил Владе правое колено. Тот как цапля запрыгал на левой. Пуля Борзунова вошла в плечо shmuckа. Брызнула кровь тысячами рубиновых капель. У подполковника увлажнился рот — Пино Нуар из Côte de Nuits имеет схожий оттенок, чуть темнее. Закончит дельце, и в Бургундию! С длинноногой.
Он не торопясь спустился вниз. Владя пропал. И даже его кровь. Брызги на асфальте испарились… Борзунов ущипнул себя. Что?! What the crap?
***
Старик Аверин каждые пару лет доил стерлядь. Машку, Лизку, Раису Павловну и Сандру Булак. Полученную икорку он частично присаливал, частично оплодотворял её молоками самцов и выращивал в кустарном инкубаторе личинки осетровых. Детей Аверин не нажил. Внуков, соответственно… Потому он радовался малькам, рыбешам-подросткам, взрослым стерлядкам, не сдохшим в процессе естественного отбора. И пчёлам, населяющим «город» из пятидесяти ульев. И семейству воронов. И рыжему псу Черкесу. И ежихе Еве — знатной крысоловке.
«Тебе одиноко! Бабу заведи!» — советовали советчики. От почтальона до племянницы, привозившей дядьке из столиц табак для самокруток и бельгийский шоколад в обмен на пятьдесят-семьдесят грамм рыбьих яиц.
Кой ляд ему баба? С ней в дому бардак, куча хлама вроде скатертей, салфеток, статуэток слоников и совят… Баня воняет химической промышленностью: присыпками, притирками. Покоя нет. На кровати она ешкается. Так она ешкается: поехали, пошли… Философия у ней чудная — как индийская жратва для нашего человека. Индус тебя угощает, а чем? Сладкой кашей, по сути (спасибо, в детском садике накушались на всю оставшуюся и загробную). Ты ему «алаверды» — говядинку. Итого, вместо обеда — обида. Взаимонепонимание и рвотные позывы.
Секс? В семнадцать, двадцать без него тяжко. В семьдесят четыре хватает воспоминаний. О девушках в ситцевых платьишках с белыми шеями, пахнущими «Очаровательной шалуньей». Девушки те сносили и платья, и лица, и дух юности выветрился, словно духи. Зачем ему сегодняшние Машка, Лизка? Зачем им сегодняшний он? Давление померить? В молчании под телевизор борща похлебать?
Интроверсия на склоне лет — благо. Когда миру уже на тебя срать, и ты волей-неволей вываливаешься из него: друзья умирают, искусство/политика становятся раздражающе непонятными, расстояния — непреодолимыми. У интроверта нет унизительной тяги к общению. Наоборот, он счастлив, если телефон теряется среди сушащихся на веранде грибов, разряжается и не беспокоит.
Тявкнул Черкес — хвостатая сигнализация. Пожаловали гости. Волгин, небось.
