Славный парень, но утомительный! Пьёт бестолково, резво булькается в омут россейского пессимизма и прочей достоевщины. Ерофеевщины. Летовщины. Аверин вышеперечисленным авторам предпочитал Пушкина и Набокова. Кислой капусте — севрюжью икорку.
— Эй! Дяденька! — крикнула Анфиса.
Никто не откликнулся. Она бросила велосипед в траву и зашагала к срубу, окруженному липами, в цветках которых деловито возились пчёлы.
***
Доктор Тризны продрог, промок и со свойственным ему стоицизмом признал, что уже привык трусить гуськом сквозь морок. Синикка-он-Финк-груз-прошлого-каждого-из-них. Передающаяся туда-сюда фляга с коскенкорвой. Вой неведомой вырлы вместо саундтрека.
— Феденька! — позвал вдруг голос. Надтреснутый, тёплый.
Туман отступил. Они оказались на каменных, поросших мхом ступенях зиккурата.
— Женечка! Синичка!
Белоокая старуха, опираясь на деревянный посох, привечала гостей. О ее ноги терся кот. Десятикилограммовый Софушкин мейн-кун в сравнении с этим был карликом. К тому же, кун держал мнение (если оно у него имелось) при себе. Этот сразу высказался. Сразу нелицеприятно.
Глава двадцать третья. Филогенетическое наследие
— Убийца. Мент. И хипстер, — объявил Кот. — Визы даём, кому попало. Пяйвякое теперь в Евросоюзе?
— Кипинатар! — Акка схватила толстяка за ухо и поволокла в сторону зияющего входа в зиккурат.
Кипинатар рычал и драл её руку золотыми когтями-ятаганами, однако, не до крови. Теодор не горел желанием следовать за хранительницей заповедной деревни. Интуиция, оглушенная адреналином и алкоголем, очнувшись, пиявкой вцепилась в пресловутую «ложечку» под рёбрами. «Ладно избушка на курьих ножках, ладно пряничный домик… где там ещё селятся ведьмы? Но ритуальная шумеро-вавилонская башня?! Энлиль милостивый… Не надо тебе туда, Феся!» — вопила она дедовским голосом.
На площади стало тесновато. Монстры вылезали из пустых глазниц окон. Бледные, бесхребетные, безликие, подтягивающие студенистые тела сотнями мелких лапок… Коричневые, крылатые, невероятно костлявые полутораметровые «куры-гриль» с младенческими мордочками. Металлические на вид, состоящие из игл и вздыбленных чешуек. Незримые, осязаемо ледяные…
«Пути назад нет», — рассудил Федя. — «Между зиккуратом и пищеводом криптида я выбираю зиккурат». Перешагивая порог, он испытывал эйфорию учёного. Перед ним открывалось архаическое бессознательное, филогенетическое наследие, те самые первичные фантазии, общечеловеческие, древнейшие, из-за которых у каталонцев и эскимосов, у профессоров и торговцев уличной едой, у четырёхлетних детей и стариков в деменции одинаковые кошмары, из-за которых сказки всех народов мира столь похожи.
***
— Па, ну читай!
— Завтра.
— Сегодня! — канючила Анфиса. — Сегодня!
Мухин вздохнул, поправил очки: «Он настежь распахнул дверь веранды, и тут все увидели Морру. Все-все. Она неподвижно сидела на садовой дорожке перед крыльцом и смотрела на них круглыми, без всякого выражения глазами.
Она была не особенно велика и не особенно грозна с виду. Она была лишь чудовищно омерзительна и, казалось, могла прождать так целую вечность.
В этом-то и заключался весь ужас.
Никто и не подумал напасть на нее. Она посидела еще с минуту на месте, потом скользнула прочь во тьму сада. Земля, где она сидела, замерзла.» 20
***
В кабинете Финка на полке выстроилась коллекция резиновых пупсов, оседлавших горшки. Они сардонически скалились, будто опорожнение кишечника доставляло им болезненное наслаждение.
В детстве Борзунова на родительской даче в туалете тоже обитал такой игрушечный сруль. Злой сортирный мальчик с всклокоченными рыжими патлами, вонявшими варёными сосисками. Среди ночи Филя, порой, прислушивался — не раздастся ли топот крошечных пяток.
Подполковник выкинул дьявольских детишек в окно. Они мешали ему сосредоточиться.
«Финк — ингерманландец, сепор. Тризны — либераст, иностранный агент, экстремист, донатит оппозиционному политику N», — многажды повторённая в голове чушь упорно отказывалась становиться правдой.
«Куклы — страшные» — вот в это Фил верил, безусловно. Верил еще до того, как фильм про Чаки травмировал его неокрепшую психику.
***
Пришедший из мрака путэоса чужак. Копия человека, двойник или миниатюра, внутри которой прячется демон. Unheimlichkeit — «жуткое». Архетипические фобии. С ними мы рождаемся, — понял Феденька куда позднее Фрейда. И Эрнста Йенча.
В зиккурате царил не затхлый сумрак. Баба Акка сняла со стены факел, Финк поджег его спичкой. Спросил хранительницу:
— Сюда пацан не забредал?
— Наверх, мои хорошие. — Ведьма поманила их за собой.
— Пацан наверху?
Она не ответила. Дверь закрылась. Путники пошли за ведьмой. Выбора у них не было — не оставаться же в темноте, сделавшейся кромешной? Мимо со свистом проносились — летучие мыши? Грешные души? Поди знай! «Допустим… допустим, я ебанулся, — размышлял ФМ. — Либо я умираю. Критическая оценка при мне. Скепсис при мне. Значит, моя личность не повреждена. Я мыслю, я существую. Я забрался в мой путэос. И веду из него репортаж».
***
Солнечный диск спрятался в багровом облаке.
— Волгина! С нами проедемте! — Сержант Шершень вернулся к домику на Забытом Восстании.
Эльвира вздохнула: гречу она перебрала зря. Не понадобится им греча. Никому в их чертовом ПГТ уже не понадобится греча.
***
Пламя лизнуло потолок с квадратным отверстием-дымоходом: баба Акка швырнула факел в очаг посреди комнаты-святилища. Кипинатар прыгнул на трон из древесного капа, свернулся смоляным крендельком.
Федора Михайловича, Яло Пекку и Синикку била мелкая дрожь. Они увидели себя. И зрелище это их потрясло.
Старуха взяла в руки кантеле, музыкальный инструмент, вроде гуслей. Тронула струны.
Озябшие, оцепеневшие гости чуть отогрелись.
— Ну а чего вы хотели? Предстать перед истиной невинными деточками? — фыркнул Кот. — Под толщами фекалий вам по-прежнему пять, вы жалеете жучков и до слёз любите маму? Нет, товарищи. Вы давно оскотинились в край.
— Кипинатар!
— Прекрати меня цензурировать! Я говорю правду! Как Иисус и Солженицын.
— Настоечки? — улыбнулась хозяйка гостям. — Клюква, мята, полынь, морошка, пустырник, мёд — сама собирала, сама перегоняла…
— Неси. — Евгений Петрович решительно кивнул.
— Sienipiirakka? С грибочками?
— Пирог? — Федя вдруг понял, что не прочь перекусить. Более того, он зверски голоден!
— Чем богата, ребятушки, чем богата! — Акка засуетилась в кухонном закутке — между шкафчиком и разделывательным столиком.
Фермерша с психотерапевтом ей ассистировали: негоже бабушке одной стараться. Полиционер взял на себя ответственность за нарезку зелёного лука, домашнего хлеба и leipäjuusto, мягкого оленьего сыра.
Полчаса спустя четверо расположились у огня. Экзистенциальная буря поутихла. Ведь sienipiirakka пах как благодать.
***
Старик Аверин вытащил из улья сверкающий слиток соты, протянул Анфисе.
— Жуй. Сладость сойдет — плюй. Воск не глотай.
Будучи ребёнком, она считала мёд лучшим лакомством (по сравнению с пастилой и печеньем, которые продавались в ларьке). Сейчас Мухина обожала шоколадную «замазку», даже слегка зависела от неё… А натуральная «конфета» раздражала десны.
— Дядь, вы моего папу встречали, ну, когда он пропал? — спросила, отважилась Анфиса.
Черные глаза-жуки Аверина глядели на неё… и сквозь.
— В последний вечер. Тебя тоже, кстати.
— Меня?
— Ты его привела.
Он встал
