Наконец, глупец Чичагов все понял и поспешил к настоящей переправе. Нам надо было спешить, по мосту уже били орудия. Копошащаяся масса людей и повозок торопилась перейти на безопасный берег. Они давили друг друга, стараясь побыстрее войти на мост. Понтонеры и охрана пытались навести порядок. Но напиравшие сзади давили, затаптывали друг друга, люди падали в реку, на лед. Один из мостов рухнул, и великое множество солдат нашло приют на дне Березины... Они так и остались стоять под водой, я видел это... Обоз с московскими трофеями и казной (он вошел на мост последним) оказался там же - на дне, с мертвецами... Русские уже подходили, пришлось взорвать второй мост. И на берегу осталось тысяч десять несчастных, не успевших переправиться. Их порубила в ярости русская кавалерия. Так бездарные русские генералы выместили злобу на беззащитных солдатах и маркитантах.
И все-таки после переправы я был в хорошем настроении. Это была первая маленькая победа среди череды ужасов. Мне удалось сохранить пятьдесят тысяч солдат. Такова была теперь Великая армия...
Дальнейшее отступление продолжалось при тридцатиградусном морозе. Падали последние лошади, не имевшие сил тащить жалкие остатки артиллерии, и тут же на них набрасывались люди, вырывая куски мяса из еще теплых трупов... Чаще всего умирали ночью. Костры наших бивуаков горели вдоль всей дороги, опасные костры! Горе тем ослабевшим, кто, немного отогревшись, засыпал возле них в эти морозы. Товарищи их будили, но несчастные умоляли оставить их в покое, им казалось, что сон - это спасение. И они засыпали навсегда с блаженной улыбкой покоя. И дорога была покрыта замерзшими улыбающимися трупами... Но старая гвардия, мои усачи, по-прежнему поражали мощью и выправкой. И они по-прежнему расплывались в улыбке, когда видели "своего императора".
В Вильно я подвел итоги кампании: Великая армия стала достоянием истории... она осталась в русских снегах. Я собрал маршалов и спросил их совета. Я сказал: "Вы знаете мою присказку: "Париж, как женщина. Ее нельзя надолго оставлять одну". Я должен вернуться в Париж раньше сведений о... случившемся". "Но путешествие слишком опасно, кругом казаки, сир", - стали возражать маршалы... Еще раз хочу отметить, Лас-Каз: казаки - это лучшая легкая кавалерия в мире. Они появлялись, как привидения, нападали и исчезали. Они терзали наши тылы, перехватывали курьеров - моя связь с Францией была прервана... Однако я сказал маршалам: "Это не более опасно, чем мой отъезд из Египта. Не забывайте, господа, о моей звезде". Но на их лицах было написано: где она, эта звезда?
Мне и самому было интересно выяснить это до конца. К тому же жалкая, разбитая армия, привыкшая к поражениям, - что я мог с ней сделать?! И я подытожил: "Итак, господа, я вас оставляю. Я уезжаю, чтобы набрать триста тысяч новых солдат. Нужна новая армия, эта кампания - не конец войны. И русские еще заплатят мне за победы их климата!"
Пятого декабря вместе с Коленкуром я отправился в Париж. А в ночь на девятнадцатое мы уже въезжали в Тюильри... Коленкур вам рассказал об этом путешествии? Принесите мне завтра его рассказ. На сегодня хватит, - сказал император и добавил насмешливо: - Вы, как всегда, изнемогли. "Изнеможение" слово, достойное дам...
Коленкур рассказал мне об этом путешествии в ту самую последнюю ночь в Елисейском дворце, и тогда же я все добросовестно записал. Привожу его рассказ: "Пятого декабря около десяти часов вечера император и я сели в деревянный возок - грубо склоченный ящик, поставленный на полозья. На запятках сидели два совершенно замерзших адъютанта в тулупах. Несмотря на то, что император тоже был в огромном тулупе, ему должно было быть очень холодно, ибо стояли чудовищные морозы. Из четырех окон (весьма дурно застекленных) возка нещадно дуло обжигающим ледяным ветром. И всю дорогу до Германии я старательно укрывал императора полой своей огромной шубы. Но он совершенно не замечал ни неудобств, ни моей заботы. Всю дорогу он размышлял вслух. И был удивительно оживлен... и весел, как ни странно! Впрочем, так всегда бывало с ним, когда он принимал важное решение. Много шутил, терзал меня насмешками вроде: "А что если нас захватят по дороге и передадут англичанам? Хороши вы будете, Коленкур, в железной клетке..." Правда, каков он сам будет в этой клетке - ничего не говорил. И вообще, к моему изумлению, он будто совершенно не переживал случившееся.
Сначала повторил свое любимое: "Меня победил только климат, и русские ответят за эту победу, они будут наказаны! - Потом сказал: - Фортуна была слишком благосклонна ко мне. Я решил в один год достигнуть того, что могло быть выполнено только в течение двух кампаний. Это была ошибка... Но я должен был взять эту столицу Азии. Кто знает, приду ли я туда когда-нибудь еще?.. - И начал подробно разбирать ошибки маршалов в московском сражении. Про свои сказал весьма кратко: - Я просидел в Москве слишком долго, надеясь заключить мир. Я совершил грубую ошибку. Но в моих силах ее исправить". И заговорил о новой трехсоттысячной армии, которую он наберет... Признаться, я был изумлен. Император вел себя, как шахматист, проигравший очередную партию и уже думающий о следующей. Он будто забыл, что он полководец, потерявший почти полмиллиона воинов. Население целой страны осталось на полях России... А он уже весь в мыслях о новой войне!..
Я не знаю, успели ли вы заметить, что с ним опасно и одновременно легко разговаривать, - он читает мысли. И император сказал мне: "Вам не просто понять меня, Коленкур. Есть большая разница между тем, что я чувствую, и что сейчас говорю. Как сносить поражение - этому я учусь впервые в жизни. И здесь главное: не сокрушаться (если ты задумал продолжить кампанию), а делать выводы. И что еще важнее - надо вернуть веселое чувство победителя, которое было со мной все эти годы и которое передается армии. Я собираюсь продолжать не оттого, что честолюбив. Бессонные ночи, бивуаки, жизнь в палатке, причуды погоды, которые надо терпеть, - все эти радости войны в моем возрасте уже тяжелы. Нет, Коленкур, больше всего я люблю покой и все-таки... хочу завершить свое дело. Постоянная агрессия всех правительств Европы заставила меня сделать Францию могущественной. Враги сами порождали и мои войны, и мои победы. Австрия вынудила меня к Аустерлицу, Пруссия - к Иене. Но за обоими глупыми монархами всегда стояла могущественнейшая Англия. Все коалиции против меня были созданы Англией. Глупые монархи заставляют своих солдат умирать за английское богатство! Однако могущество англичан доживает, оно обречено. Образование Соединенных Штатов в Америке - только начало... Это мое предсказание".
А потом он начал мечтать о будущих победах с новой армией... Мне тогда показалось, что император несколько запамятовал, что армии у него пока нет и набрать ее после случившегося вряд ли возможно. Но я забыл: для этого человека не было ничего невозможного...
С неправдоподобной скоростью мы покинули Россию и устремились в Польшу. Увидев первого мирного крестьянина на поле, император вдруг сказал: "Я завидую этому бедному крестьянину. В моем возрасте он уже выполнил свой долг перед родиной и может оставаться дома с женой и детьми. Мне же все только предстоит..."
В Варшаве он вызвал в гостиницу двух польских аристократов и устроил великолепное представление. Он долго рассказывал им о своей победе под Москвой (не распространяясь о дальнейшем) и сразу перешел к будущим победам... Потом он все-таки вынужден был рассказать о происшедшем, но весьма скупо: "Я, к несчастью, оказался не властен над русскими морозами... десять тысяч лошадей гибли у меня каждый день.... Отсюда и многие беды, которые нас постигли. Но ничего - это прекрасное испытание для сильных духом! Настоящий солдат ценит испытания. И сейчас я чувствую себя великолепно. Если самому дьяволу удастся сесть мне на шею, я буду чувствовать себя так же... Я весел, господа, а нынче особенно, потому что обожаю преодолевать трудности! И оттого из всех своих великих побед я особенно ценю битву при Маренго, где сначала я вчистую проигрывал сражение, чтобы через два часа его выиграть! Через месяц я наберу триста тысяч резервистов, и вскоре ждите меня на Немане". Когда он заговорил про триста тысяч, в глазах поляков было сомнение. Они, как и я, забыли, что для этого человека нет ничего невозможного...
И вот, наконец, мы в Париже. Была ночь, когда мы въехали в великий город, проехали под Триумфальной аркой, и, к моему удивлению, никто нас не задержал. Император постарался увидеть в этом не проявление беспорядка, а хорошую примету. Он предпочитал теперь видеть во всем только обещание будущих удач.
Часы на башне пробили третью четверть двенадцатого часа ночи, когда мы высадились у подъезда Тюильри. Швейцар, вышедший на стук, не узнал ни меня, ни императора. Он позвал жену, поднес фонарь к самому моему лицу... и только тогда, наконец, они меня узнали, так я зарос русской бородой. Они тотчас позвали дежурного лакея, и тот, увидев моего спутника, скромно стоящего в стороне, вскричал: "Император! Ваше Величество!" Император расхохотался и сказал: "Спокойной ночи, Коленкур. Вы нуждаетесь в отдыхе после такого пути... Впрочем, как и я".
