Но вот на арену вылетают половцы на конях, гонятся за скоморохом Кияном, падают с коней, снова на ходу запрыгивая на них, Киян уворачивается, но половцы всё же хватают его, требуют от него что-то. Но друзья-скоморохи выручают Кияна, и он убегает… На минуту гаснет свет.
И снова срываются с неба звездочка, и летит, и падает на арену. И превращается в веселого чубатого запорожца. Появляются другие запорожцы, танцуют, состязаются в силе. Выезжает на арену воз, ставят их на воз, и один запорожец-богатырь поднимает на плечах воз вместе с волами.
А чубатый весельчак-запорожец шутит, всех веселит (это тот самый клоун, что был скоморохом).
Появляются двое монахов, они хотят что-то выманить у чубатого веселого запорожца, играют на разных инструментах (музыкальная эксцентрика), но он только смеется над ними. Монахи угрожают и пропадают. И тут на арену вылетают на конях татары с кривыми саблями. Начинается грандиозная пантомима-побоище. Запорожцы побеждают, прогоняют татар… И снова на минуту гаснет свет.
Срывается с неба звездочка и летит, падает на арену. И превращается в клоуна, в хромого клоуна Пьера. В руках у него кастрюля… Пьер показывает очень веселый номер.
И вдруг просто в небе появляется трапеция. На ней воздушная гимнастка Тереза. Оркестр играет старое меланхолическое танго.
А на арене уже артисты дореволюционного цирка в смешных полосатых трико. Начинается, как теперь говорят, представление-ретро, то есть пародия на представление старых времен.
Угрюмый клоун Рыжий Август сперва просит, потом, угрожая, вымогает что-то у клоуна Пьера. Пьер пожимает плечами — нет, говорит, у меня того, что ты просишь. Рыжий Август отходит недовольный.
Долговязый богач-меценат требует у управляющего цирка смертельный номер. Тот соглашается. Зовет Рыжего Августа. Говорит ему что-то, показывая на воздушную гимнастку. Рыжий Август исчезает.
На арене дикие звери. А над ними вверху воздушная гимнастка. Тереза выполняет головокружительные трюки на трапеции. И неожиданно трапеция обрывается, и Тереза летит вниз, на арену. Звери не трогают её, убегают с арены.
Клоун Пьер, другие артисты, Рыжий Август, управляющий цирком кидаются к Терезе.
Пьер всё понимает, бьёт Рыжего Августа, хватает за грудки управляющего. Появляется полиция, забирает Пьера…
И снова затмение. И вновь срываются с неба звёзды, много звезд… И становятся они красными звездами, и падая на арену, превращаются в краснозвездных всадников-щорсовцев.
Весело гарцуют на арене щорсовцы. И среди них — Пьер и Тереза. Пьер показывает каскад веселых номеров, которые символизируют победу добра над злом, свободы над неволей, победу народа над господами. И в этой победе — секрет оптимизма, секрет неистребимого юмора народного, вечности смеха и радости… Вспыхивает в зале свет. И зал взрывается аплодисментами.
— Хорошо! Спасибо тебе, Стёпа! — шепчет мне Чак.
И я поднимаюсь в своей ложе и кланяюсь. И только теперь вдруг догадываюсь, что это всё означает. Я вспоминаю, что я рабочий, токарь высшего разряда (как папа), работаю на заводе «Большевик» и в то же время увлекаюсь цирком (хотя клоун из меня и не вышел). И вот написал либретто циркового представления. Я — автор. Это моё первое произведение.
Но вот двери ложи открываются и в ложу врываются какие-то люди. Обнимают меня, целуют, дарят цветы.
— Ну, молодец! Ну, Степанян! Вот черт!
Я приглядываюсь и вдруг узнаю — да это же мои одноклассники: Игорь Дмитруха, Валера Галушкинский, Макаронина, Тося Рябошапка, Таня Верба, Туся Мороз… Но какие они неузнаваемо взрослые! У Игоря Дмитрухи усы. Лёня Монькин с бородой. А Валера Галушкинский лысый. Только Сапсокукоцкий и Кукуевицкий мало изменились, такие же небольшие, крепенькие, аккуратненькие. А девочки — просто красавицы. С таким прическами, в таких платьях — упасть можно.
И, даже не спрашивая их, я уже знаю, что Игорь Дмитруха работает старшим экономистом в тресте, который возглавляет Лёня Монькин. А Валера Галушкинский — инженер на «Арсенале». А Спасокукоцкий и Кукуевицкий — оба врачи, только Сапсокукоцкий — зубной, стоматолог, а Кукуевицкий — физиотерапевт, к тому же мастер спорта. Таня Верба — певица, солистка Киевского театра опереты (единственная, к слову, которая стала тем, кем мечтала в шестом классе), Тося Рябошапка — директор ресторана, Макаронина — учительница (кто бы подумал!), а Туся Мороз… Я смотрю на Туся Мороз и не могу вдруг вспомнить, кем же она работает. Я только вижу её глаза, которые улыбаются мне из-под очков, и сердце мой ёкает: в этих, темных, глубоких, как бездна, глазах светится что-то далекое и близкое, словно огонёк родной хаты на горизонте среди ночи…
— Ну, Степанян! Молоток! — хлопает меня по плечу Игорь Дмитруха. — Поздравляю! — Поздравляем! Поздравляем! — подхватывают все. Я оборачиваюсь и смотрю на Чака. Он улыбается и молча одобрительно мне кивает.
— Друзья мои! — говорю я. — Если представление вам понравилось, то заслуга тут не столько моя, сколько вот этого человека. Я хочу познакомит вас. Это один из интереснейших… И неожиданно Чак перебивает: — Стёпа! Милый! Что ты делаешь? Они же не видят меня. Я же невидимый для них. Меня уже давно нет на свете. Я оглянулся. Все как-то странно смотрели на меня.
— Ох, эти мне писатели! — воскликнул Лёня Монькин. — Всегда жди от них какой-нибудь неожиданности, розыгрыша.
— А ну тебя! — махнула рукой Макаронина.
— Вот выдумщик! — подхватила Тося Рябошапка.
— А он и в школе такой был! Не помните, что ли? — сказал Валера Галушкинский.
Я снова посмотрел на Чака, и только теперь до меня дошло, что он сказал… «Меня уже давно нет на свете».. Друзья что-то говорили, смеялись, но я не слушал. Мне вдруг страшно захотелось назад, в детство. Я напрягся.
Что-то зазвенело струною, будто оборвалось у меня внутри. Снова погас электрический свет в цирке и засветились высокие звезды.
Я еще слышал голоса, но уже оторвался от земли и летел в черную бездну, только не вниз, а вверх…
Наверно, из будущего возвращаться назад тяжелее, чем из прошлого.
Что-то дрожало и гудело у меня в груди. Я словно проснулся после тяжелого сна, наконец, открыл глаза.
… Я сидел на лавочке в парке им. Примакова. Один. Чака не было.
Рядом со мной лежал листик бумаги, придавленный камушком. Это была записка. Я взял её: «Прощай, Стёпа! Ты заснул, и я не хотел тебя будить. А мне уже пора… Спасибо тебе за путешествие! Счастья тебе! И тайн! Обнимаю. Чак» Я медленно брел домой.
Почему он ушел? Почему не разбудил меня? Неужели это последняя наша встреча? Он такой старенький и так плохо себя чувствует… И я даже не знаю, где его искать, не знаю его адреса. Улица Чкалова, а номер дома? Да и имею ли я право его искать?
Он этого не хотел. Он хотел, чтобы оставалась тайна, загадка.
Ну что же! Значит, будет так. Никогда в жизни я до конца не узнаю всё о таинственном Чак: где он жил, кто его родители, дети, внуки, может, даже правнуки. А, может, он жил один и у него никого не было: Бывают же в жизни и такие одинокие дедушки.
Чак! Какая удивительная фамилия! И вдруг я подумал, что она может быть сокращением от «чаровник» или «чаклун». А вообщем, совершенно нормальная Фамилия. Даже писательница есть такая — Чак. Я её книжку видел в библиотеке — «Из биографии слова». Обычная фамилия. А человек такой необычный.
Я вспомнил взрослого Дмитруху с усами. Взрослого бородатого Монькина. Лысого Валеру Галушкинского. Удивительно! Игорь Дмитруха — старший экономист в тресте, которым руководит Монькин. А как он, Дмитруха, издевается сейчас над Монькиным! Интересно, если бы Игорь раньше знал, что Монькин станет такой «цацей» и будет его начальником? Как бы он относился к нему? Да и другие. Если бы они знали своё будущее, как бы они вели себя?
А я?.. Ну, разве я мечтал когда-нибудь быть писателем? Однако… Кто его знает. Может, немножечко мечтал.
Я поднялся на лифте на свой двенадцатый этаж, вышел и… остановился как вкопанный.
У дверей нашей квартиры на чемодане сидел… мой дед Гриша.
— Дедушка! — бросился я к нему.
— Здорово, разбойник! — дед обнял меня. — Я уже думал, что и ночевать под дверью придется. — Вы приехали? — закричал я безумно-радостно.
— Нет. Дома остался. Чемодан мой только приехал, — хмыкнул дед.
— А почему не позвонили, телеграмму не дали? Мы бы встретили!
— Лучше на день раньше, чем на минуту позже. Вот как поговорил с тобой по телефону, и так у меня в пятках зачесалось — кажется, пешком побежал бы в этот Киев. Терпел несколько дней, терпел (баба говорила: «Пусть уж на октябрьские праздники»), а потом не вытерпел, снялся и — вот видишь.
— Ой! Это же так здорово! Это же так здорово, что вы приехали! Это же… — Я даже захлебнулся от радости, и ключ прыгал в моей руке, не попадал в замочную скважину. Наконец…
— Ишь ты! — дед так и застыл на пороге, увидев нашу мебель. — Ну, господа! Мне, (трепаному?), тут и сесть нельзя. Идём на кухню.
