Кто бы мог подумать, что при такой счастливой судьбе?..
Я себя одернула. С чего это я взяла? «Счастливая» судьба… Та, которой выпала эта участь, страдала так, что покончила жизнь самоубийством. Но почему… Почему? Праздное любопытство сменялось жгучим желанием узнать правду. И в этом не было ничего странного. Интерес к чужим тайнам был у меня наследственным. Проникнуть в чужой образ мыслей — все равно, что познать картину: почему художник выбрал именно этот предмет и изобразил его так, а не иначе, какой замысел и настроение воплотились в красках…
Старик не сводил с меня глаз.
— Я плохо вас вижу, — сказал он. — Не могли бы вы сесть поближе?
Я пододвинула к нему стул.
— Это была ошибка, — прошептал он. — Большая ошибка.
Он говорил с самим собою, и я взглянула на Женевьеву, которая старательно выбирала кусочки шоколада с принесенного Морисом блюда.
— Франсуаза не должна была знать об этом, — бормотал он. Он бредил. Я не ошиблась, подумав, что его состояние ухудшилось. Он вглядывался в мое лицо.
— А ты сегодня хорошо выглядишь. Очень хорошо.
— Спасибо, я прекрасно себя чувствую.
— Какая ошибка… Свой крест каждый должен нести сам, а я не выдержал ноши.
Я молчала, подумывая, не позвать ли Мориса.
По-прежнему не сводя с меня глаз, он отъехал в своем кресле назад. Казалось, он боится. От неловкого движения с него соскользнул плед. Я подхватила его и хотела укрыть старика, но тот отпрянул и закричал:
— Сгинь! Оставь меня! Тебе известно, как тяжело мое бремя, Онорина.
Я сказала:
— Позови Мориса, — и Женевьева выбежала из комнаты.
Старик схватил меня за руку. Я почувствовала, как его ногти впились мне в кожу.
— Ты не виновата, — бормотал он. — Это мой грех, мой крест. Я буду нести его до могилы… Почему не ты?.. Зачем я?.. Трагедия… Франсуаза… Малышка Франсуаза. Уходи. Не приближайся ко мне. Онорина, не искушай меня.
Морис торопливо вошел в комнату. Он взял плед, укутал старика и бросил через плечо:
— Незаметно уйдите. Так будет лучше.
На шее у старика висело распятие. Морис вложил распятие ему в руки, и мы с Женевьевой вышли из комнаты.
— Это было… страшно, — призналась я.
— Вы сильно испугались, мисс? — спросила Женевьева почти радостно.
— Он бредил.
— Он часто бредит. Он же очень старый.
— Не надо было нам приходить!
— Папа сказал бы то же самое.
— Он запрещает тебе ходить сюда?
— Не совсем так. Я не говорю ему, но если бы он знал, то запретил бы.
— Тогда…
— Дедушка был отцом моей матери, и папа его не любит. В конце концов, он не любил маму, так?
На обратной дороге в замок я сказала:
— Он принимал меня за кого-то другого. И пару раз назвал Онориной.
— Так звали мамину маму.
— Он боялся ее?
Женевьева задумалась.
— Вряд ли, дедушка кого-нибудь боялся.
Я тогда подумала, что вся жизнь в замке каким-то таинственным образом связана с покойниками.
Я не могла не поговорить с Нуну о нашем визите в Карефур.
Она покачала головой.
— Женевьеве не стоит туда ездить, — сказала она. — Лучше этого не делать.
— Она хотела соблюсти новогодний обычай.
— Обычаи хороши для одних семей и не годятся для других.
— Их не очень-то придерживаются в этой семье.
— Обычаи созданы для бедных. Они придают их жизни хоть какой-то смысл.
— Полагаю, обычаи радуют и бедных и богатых. Но я жалею о нашем визите. Старик бредил. Это было неприятное зрелище.
— Мадемуазель Женевьеве следует ждать, когда он за ней пришлет. Неожиданные визиты ни к чему хорошему не приводят.
— Он, конечно, был другим, когда вы там жили… Я хочу сказать, когда Франсуаза была ребенком.
— Он всегда был строгим. К себе и к другим. Ему надо было стать монахом.
— Возможно, он и сам так думал. Я видела его келью. По-моему, раньше он жил в ней.
Нуну опять кивнула.
— Такому человеку не следовало жениться, — сказала она. — Франсуаза не понимала, что происходит вокруг. Я старалась сделать так, чтобы все это ей казалось естественным.
— А что происходило? — спросила я.
Она бросила на меня пристальный взгляд.
— Он не был создан для отцовства. Хотел, чтобы дом был похож… на монастырь.
— А ее мать… Онорина?
Нуну отвернулась.
— Она была инвалидом.
— Да, — сказала я, — не очень счастливое детство было у бедной Франсуазы… Отец — фанатик, мать — инвалид.
— Нет, она была счастлива.
— Кажется, вышивание и уроки музыки действительно скрашивали ее жизнь. Она пишет о них с радостью. Когда ее мать умерла…
— Что? — перебила Нуну.
— Она очень переживала?
Нуну встала и вытащила из выдвижного ящика следующую тетрадку.
— Прочитайте, — сказала она.
Я открыла первую страницу. Франсуаза была на прогулке. У нее был урок музыки. Она закончила вышивать напрестольную пелену. Она занималась с гувернанткой. Обычная жизнь обычной маленькой девочки.
Но дальше шли следующие записи:
«Сегодня утром на уроке истории папа зашел в классную комнату. Он выглядел очень грустным и сказал: «Франсуаза, я должен тебе кое-что сообщить. У тебя больше нет матери». Я чувствовала, что мне надо было бы заплакать, но не могла. А папа смотрел так сурово и печально. «Твоя мама долго болела и никогда бы уже не выздоровела. Господь услышал наши молитвы». Я сказала, что не молилась о том, чтобы она умерла, но папа возразил, что пути Господни неисповедимы. Мы помолились за маму, и я почувствовала большое облегчение. Он сказал, что теперь она отмучилась, и вышел из классной комнаты».
«Папа просидел в покойницкой два дня и две ночи. Он не выходил из нее, и я тоже была там, чтобы отдать дань уважения умершей. Я долго стояла на коленях у кровати и горько плакала. Я думала, что плачу, потому что умерла мама, но на самом деле у меня болели колени и мне там не нравилось. Папа все время замаливал грехи. Мне стало страшно, потому что если он такой грешник, то что говорить о нас — всех остальных, не молившихся и вполовину его стараний».
«Мама лежит в гробу в ночной сорочке. Папа говорит, что теперь она успокоилась. Все слуги приходили исполнить последний долг. Папа остается там и все время молится о прощении грехов».
«Сегодня были похороны. Торжественное зрелище. Лошадей украсили перьями и черными попонами. Я шла рядом с папой во главе процессии, на мне было новое черное платье, которое Нуну дошивала уже ночью, а лицо закрывала черная вуаль. Когда мы вышли из церкви, я заплакала, а потом стояла рядом с похоронными дрогами, пока оратор всем рассказывал, что мама была святой».
