– Слушаю, слушаю, – не сразу ответил Адам.
– Ну хорошо, может, мы остановимся пока на том, что вы чуть-чуть усомнитесь. Черт с ним, автомат не автомат, просто присмотритесь… Кстати, почту вы получаете без помех сами или она проходит через ее руки?
Адам кашлянул.
– У нас один ключ от почтового ящика.
– Вот как. И разумеется, она носит его с собой. Можете ли вы изменить этот порядок? Я хотел бы еще кое-что послать вам.
– Как раз сейчас ключ лежит передо мной на столе. Ее здесь нет. Уехала на две недели. Может, сбежала от меня и от вас.
– Да нет, просто через полгода механизм надо смазать, проверить подсистемы… Никуда она не уехала, лежит, наверное, в соседнем доме, разобранная на части.
– Умоляю вас, прекратите.
– Ладно, прошу прощения. Я кое-что посылаю вам. Любопытная вещь. На случай, если вы вдруг надумаете, сообщаю, как со мной связаться… У вас есть чем записать?
– А вы не боитесь, что вас подслушивают? – неожиданно спросил Адам. Да, он клюнул, так что Стерлинг может торжествовать, заказывать фанфары. Цыганский оркестр. Или духовой, чтобы он сыграл ему «Звездно-полосатый флаг». Но тот повел себя так, словно не обратил внимания на характер этого вопроса, в котором крылось приятие и его ЦРУ, и КГБ, и электронной возлюбленной, и как ни в чем ни бывало ответил:
– Они знают, что мы вас нащупали. Потому, возможно, вы свою Лилю больше не увидите. Но если что, запишите номер…
17
– Именно при таких обстоятельствах я и поверил в это, – говорил мне Адам в «Доротке». – Спрятался в эту веру от чего-то другого. Предпочитал думать, что влюблен в машину, потому как любил ее так, что просто был не способен серьезно и до конца думать о ней как об автомате. А благодаря этому словно бы зачеркивал то признание, которое в этом свете оказывалось всего лишь уловкой, попыткой направить мое внимание в другую сторону. И она уже принадлежала только мне. А это было самое главное: только мне. Если речь взаправду шла о манипулировании мной, то ход с проституцией был поистине шедевром. Я вдруг почувствовал себя сильней, чем она, и ответственным – за нее, за нас. Даже не принимая к сведению сущности вопроса. Если бы не этот опыт, я никогда бы и допустить не мог, что можно выбирать веру. Понимаешь? Выбирать действительность. Я признал, что Стерлинг прав, и одновременно, что ее нужно от него защищать. Вот только… Он замолчал в нерешительности.
– Что «вот только»?
– Вот только эксперимент этот, по сути, им не удался.
– Как это «не удался»?
– Потому что если правда, что им нужно было проверить, можно ли перепрограммировать противника… Мне трудно это объяснить, я понимаю, что в моем положении это прозвучит смешно… Но только с тех пор, как я встретил ее, у меня появилось ощущение, что это и есть моя жизнь. А уж тем более после ее признания. Моя и ничья больше.
Адам подлил себе пива. Я молчал, не представляя, что тут можно сказать, а он продолжал:
– Понимаешь, я с самого начала был нацелен на то, чтобы стать пианистом. Разумеется, я и сам этого хотел… с определенного момента. Но прежде всего этого хотела моя мать. Хотела с такой силой, что ее хватило и на меня. Я не отдавал себе в том отчета, но это была ее мечта, привитая мне. А когда я познакомился с Лилей… Впервые я захотел чего-то сам. Без ничьего понуждения. Никто этого не желал, только я. И все ужасное, что произошло потом, является следствием и продолжением того момента. Моя мать, да и все, кто так желал мне добра, не имеют к этому ни малейшего касательства. Все только я. И знаешь, – задумчиво произнес он, – они парадоксально облегчили мне этот шаг. Если только это они. Они неверно выбрали жертву. Потому что я был уже готов, мне нужно было только показать.
Он на миг задумался, и лицо его искривилось в противной ухмылке. Я знал эту ухмылку. Она не сулила ничего хорошего.
– Дело в том, что я был моделью предателя, а отнюдь не героя, «борца за демократию».
Я закурил, пытаясь собраться с мыслями. Может, я беседую с человеком, который тронулся, оттого что не мог смириться с прошлым своей возлюбленной? Ну что ж, это была неплохая гипотеза. Но все смахивало на то, что он не закончил свою историю.
– А что это была за любопытная вещь от Стерлинга?
– А-а, – неожиданно рассмеялся Адам, – этот мой шпион оказался остроумным человеком. Он прислал мне только что переведенного «Волхва» Фаулза с отчеркнутым фрагментом.
Позже Адам показал мне эту книгу. В первом томе оранжевым фломастером были подчеркнуты несколько строк. Я их переписал:
«Там он хранил свою коллекцию автоматов – кукол почти человеческой величины, которые выглядели так, словно вышли, а верней сказать вырвались, прямиком из сказок Гофмана. […] Но гвоздем коллекции была Мирабель. Механическая возлюбленная. Раскрашенная нагая женщина с шелковистой кожей, и, когда ее включали, она укладывалась на свою французскую кровать, раздвигала ноги и протягивала руки. А когда ее владелец ложился на нее, она его обнимала. Декан ценил ее прежде всего за то, что она была снабжена устройством, не позволявшим ей изменить своему хозяину. Нужно было поднять рычажок, размещенный у нее на затылке, а иначе ее руки сжимались все сильней и сильней, точно капкан. Пружинный же стилет пронзал ягодицу прелюбодея. Этот чудовищный манекен сделали в Италии в начале девятнадцатого века, по заказу турецкого султана».
– Я порой задумывался, – говорил Адам, – не является ли это завуалированным предостережением. Однако я мог ревновать Лилю, мог в ограниченной мере верить ей, иногда мог развлекаться, представляя, что влюбился в автомат… Но я никак не мог начать бояться ее.
– Она вернулась? – недоверчиво поинтересовался я.
– Да. В тот раз да. Поездки на учебу у нее после того повторялись примерно каждые полгода, но после ее первой поездки между нами все значительно улучшилось. Стало почти так же чудесно, как вначале. Характер наших отношений, правда, изменился. Можно было бы сказать, что они стали утонченней. Произошло так, словно секс, тот самый секс, который меня так притягивал, который благодаря ей я открыл со всем щенячьим энтузиазмом, расширил свои границы. Словно он включил в свои пределы поступки и действия, которые – ну как сказать? – короче, не являются сексуальными. А между тем сексуальным стало, например, смотреть на нее. Целыми часами. Она могла делать все, что угодно, или вообще ничего не делать. Главное, чтобы была перед глазами. Я впадал в какой-то ступор, мне все было безразлично, кроме этого. И так долгие часы. Сексуальным стало прислушиваться к ее дыханию. Ночью. Мы ложились в постель, не прикасаясь друг к другу, и я, лежа в полной темноте, с закрытыми глазами, испытывал наслаждение от сознания, что слышу, как она дышит. А знаешь, каким возбуждающим могло быть пребывание в комнате, из которой она только что вышла? Втягивать воздух, чтобы уловить следы ее запаха, собирать его крохи, чтобы ничто не пропало, не развеялось, не пройдя через мои ноздри. А в это время она, и это, пожалуй, было самое сладостное, находилась в другой комнате и продолжала насыщать квартиру своим запахом, так что остаток вечера можно было провести, все время переходя за ней из комнаты в кухню, из кухни в ванную, из ванной в коридор, оттуда в большую комнату и снова в спальню, но всегда на одно помещение позже, чем она. А главное, зная, что в конце этого странствия она остановится, я наткнусь на нее, и она наградит меня за верность, откроется мне, примет в себя, мы вместе будем кричать. Она чудесно кричала подо мной… Ну и однажды я предложил ей стать моей женой.
Адам произнес это голосом, каким рассказывают о романе с юной несовершеннолетней девочкой, а не с чем-то, что, в моем понимании, было нравственным или механическим чудовищем.
– А тебе не мешало, что… – промямлил я, – что она, ну, якобы работала на КГБ?
– Никто в мире не совершенен, – иронически усмехнувшись, заметил он.
Я пребывал в полнейшей растерянности. «Точно сумасшедший, – промелькнула у меня мысль. – Я сижу за столом с сумасшедшим».
– Адам, – попытался я еще раз, – ты вообще сам понимаешь, что говоришь? Ведь это же рассказы… шимпанзе в клетке, я даже не знаю, как это иначе определить. У тебя не возникало желания взбунтоваться?
Поначалу он вроде бы собирался что-то произнести, но потом лишь передернул плечами и бросил:
– Зачем?
– А злость на тебя не накатывала?
– Иногда я с ней ссорился. Она ссорилась со мной, когда видела, что мне хочется этого. Все происходило так, как я хотел. Все без исключения. Рай, – он опять хохотнул, – рай с ангелами, стерегущими его снаружи.
– А в этом раю… были человеческие отношения? Вы друг с другом хоть разговаривали?
– Ну да. Разумеется. Я ведь рассказываю тебе о том, что было специфическим, а не о том, что нормально. Естественно, мы разговаривали, ходили в кино и даже купили телевизор. Если отбросить в сторону секс (ну, тут у меня большого опыта не было), то мы жили обыкновенно, наверное, наша жизнь была в точности такой, какой не желала бы мне моя мать. Но я не по этой причине тоскую по Лильке. Хотя кто знает, может, и по этой.
