– А в этом раю… были человеческие отношения? Вы друг с другом хоть разговаривали?
– Ну да. Разумеется. Я ведь рассказываю тебе о том, что было специфическим, а не о том, что нормально. Естественно, мы разговаривали, ходили в кино и даже купили телевизор. Если отбросить в сторону секс (ну, тут у меня большого опыта не было), то мы жили обыкновенно, наверное, наша жизнь была в точности такой, какой не желала бы мне моя мать. Но я не по этой причине тоскую по Лильке. Хотя кто знает, может, и по этой.
Он протянул руку к пачке сигарет, но сигарету не взял.
– Черт, я ведь не курю, с тех пор как стал работать в этой школе. Похоже, ты снова вовлек меня в эту дурную привычку. Но ты ведь не работаешь на КГБ?
На дурацкий вопрос я даже не собирался отвечать. Зато задал встречный:
– А Стерлинг? Что с ним?
– Время от времени он появлялся. Он стал даже чем-то вроде знакомого. Иногда он окликал меня, когда я возвращался после проводов Лили в комиссариат, и благодаря ему время до ее прихода домой проходило быстрей. Он пытался вести со мной разговоры, ну, скажем, смахивающие на неофициальные допросы. Если вопрос касался слишком интимной темы, я не отвечал. Понимаешь, он был врагом Лили, но в то же время психологически он многое мне облегчал. Так что, когда он исчез, я даже жалел.
– То есть как это «исчез»?
– Да обыкновенно, года примерно на два прервал со мной контакты. Допускаю, что нащупал еще какую-то пару, а может, кто-нибудь продал ему невесту. Какой-нибудь Иуда. – Адам нервно захихикал. – Мной он перестал интересоваться после одной встречи, на которую пришел с большой коробкой под мышкой. В той пивной на углу, которую он упрямо называл пабом, но которая была обычной грязной забегаловкой; ее ликвидировали года три назад, когда я был в Гдыне. Он мне так сказал: «Мы заполучили голову другого экземпляра. Загляните осторожно». А для меня вариант робота разрешал некую проблему, но, с другой стороны, я вовсе не желал окончательно убедиться, что больше года являюсь вопреки видимости одиноким онанистом в пустой квартире или, если выразиться деликатней, Пигмалионом. Так что вместо того, чтобы распаковать коробку, я сказал: «Вы с ума сошли». А он снова: «Убедитесь, посмотрите. Вы увидите голову девушки, нафаршированную электроникой». Я ему: «Вы с ума сошли». А он мне: «Вы это уже говорили. А теперь открывайте коробку». Я бросил еще раз: «Вы с ума сошли», – и дал деру. Больше мы не виделись до… – Адам несколько секунд считал, – апреля восемьдесят восьмого года.
– А что было тогда?
– Да мы вроде как бы встретились с ним. Но в таких странных обстоятельствах, что я до конца не уверен… – Он бросил на меня мгновенный взгляд, словно внезапно протрезвев. – Послушай, кузен, я ведь знаю, ты считаешь меня параноиком. Но если хочешь дослушать до конца, по крайней мере, не строй такую рожу. Это было в точности как сон, хотя впоследствии я отыскал следы и обрел уверенность, ну, может, не уверенность, может, нечто наподобие подтверждения… предположительного…
18
– То был апрель восемьдесят восьмого, Лиля опять уехала на две недели. Она пообещала мне, что осенью мы поженимся. Наконец-то. Но, вполне возможно, шутила, тогда ничто уже не было бесспорным. Отец уже полгода, как умер. Представляешь, я узнал об этом из некролога в газете. Тогда я начал слегка попивать, а если по правде, то пил я здорово, но Лиле это как-то не мешало. Она только взяла с меня обещание, что я не буду напиваться вне дома. Ну, я и пил дома. Мужчина одомашненный. Она, похоже, платила за меня взносы системы социального обеспечения. Но я точно не уверен, это меня вообще не интересовало. Жизнь моя стабилизировалась в полнейшей райской бездвижности, и я испытывал счастье растения, которое существует, потому что существует. Сладостное рабство, основанное на зависимости от того, кто исполняет все твои желания. От кого получаешь непрестанную поддержку. У тебя хорошее настроение – замечательно. Плохое – наверно, у тебя есть повод. Хочешь, можешь меня ударить. А хочешь, можешь меня раздеть. Хочешь, можешь есть руками, ковыряться в носу, валяться целыми днями, нести всякую чушь. И в то же время стоило ей по-настоящему, не притворно наморщить брови, и у меня тут же пропадало желание делать то, что ее рассердило. Потому что столь безграничную, хоть и ограниченную извне свободу не теряют без достаточной причины. А свобода была до такой степени безграничная, что никакая причина не представлялась достаточной. Порой мне думается, что нечто подобное должен ощущать эмбрион в чреве матери. Потому-то новорожденные, когда появляются на свет, так горько плачут.
Итак, Лиля уехала, и если ты спросишь, не ревновал ли я или, совсем напротив, не представлял себе, как ее там ремонтируют, то я тебе отвечу: нет, потому что я тогда был уже как наркоман и ежели я знал, что она опять будет со мной, остальное не имело значения. Только бы чувствовать ее запах, смотреть на нее, прикасаться к ней, временами любить ее и быть уверенным, что ничего не изменится. А когда ее нет, пить, чтобы время летело быстрей. Итак, я шел в магазин за водкой и сигаретами, был ранний вечер, и вдруг ко мне подкатил знакомый мне серый «БМВ», меня втолкнули в него, и привет. Представляешь себе? Я ехал и с каким-то пьяным восторгом мысленно говорил себе: «Должны были похитить Лилю, и надо же, кончилось тем, что похитили меня. Сейчас окажется, что это я автомат». А потом мне, видимо, сделали укол, потому что я заснул.
Очнулся я в подвале какого-то здания. Было темно. Появился Хэл с фонариком в руке. «Жаль мне тебя, парень, – сказал он, – и хоть это против правил, я тебе кое-что покажу. Нам удалось проникнуть на их склад. Наверху находится центр управления, а тут вспомогательные помещения. Может, тебя это встряхнет. Еще не поздно, вырвись из этой ловушки». Я был трезвый, хотя, надо сказать, ошеломлен был до предела. Мне велели встать и не шуметь. Второй человек возился с дверями, и то, чем он открывал их, не было похоже на ключ. Возможно, это был водитель «БМВ», потому что того, что сидел рядом со мной, я не видел. Мы вошли, за дверью ступени вели вниз, мы прошли через помещение, в котором, ты не поверишь, находилась целая коллекция старых аккордеонов, причем все дырявые. Дальше были еще одни двери, и тот, второй, опять занялся ими. Вот я тебе рассказываю, и мне самому не хочется верить, но когда я в какой-то момент задумался, откуда у них уверенность, что я не подниму тревогу, то заметил, что у добрейшего Хэла есть кроме фонаря еще некий твердый предмет, каковым он подталкивает меня, и этот предмет – пистолет с глушителем. Короче, полный отлет.
За вторыми дверями тоже находились стеллажи, только чистые и поглубже, и это был такой…
(Он чуть ли не минуту катал во рту это слово, я видел, как он формирует его губами, отгораживаясь – от чего? От страха, от боли, от моей недоверчивости? А может, он попросту театрально держал паузу?)
– Это был такой бордель а-ля «Спящая красавица»: множество красивых девушек, лежащих рядышком. Было их больше десятка, одеты по-разному, но сверху на всех были наброшены болоньевые плащи, видно, чтобы не пылились. А дальше мужчины, и, кажется, тоже красивые. Коридорчик расширялся, переходя в большой зал, и там в центре, как на катафалке, лежал один экземпляр, от ступней до пояса голый, а между бедрами и шеей у него вообще не было кожи, и под ребрами была видна путаница проводов, печатных схем, каких-то плат с транзисторами или как там это называется. Этакая помесь Шварценеггера с портативным радиоприемником. Я не поверил бы, если бы не видел собственными глазами. Но я видел. А мои сопровождающие с минуту возились в зале, а у меня, как только я увидел этого красавчика на столе, выражение лица, видимо, стало такое, что Стерлинг даже перестал держать меня на мушке. Он указал своему напарнику на какое-то тело на нижней полке, они взяли эту девушку и двинули в обратный путь. Но прежде чем уйти, Стерлинг взял меня за локоть, приложил жестом, велящим молчать, ствол пистолета себе к губам и направил луч света на трех роботов, лежащих у самых дверей, и то были три Лильки, абсолютно не отличимые. Представляешь, у меня был рвотный спазм, меня чуть не вывернуло. Тут со стороны коридора подошел третий, который сидел рядом со мной в машине, и снова сделал мне укол. И я заснул. А проснулся в нашем доме у лестницы, и соседка с третьего этажа, у которой была большая собака, трясла меня за плечо и выговаривала, но сочувственно, доброжелательно – знаешь, уже только на Воле женщины так сочувствуют пьяным: «Ну вы, соседушка, и набрались. Вам помочь до квартиры-то дойти?»
Я очень боялся, что если Лиля узнает от нее про эту сцену, то воспримет как нарушение договора, а надо сказать, что как-то, всего один-единственный раз, она очень резко, почти на крик мне объявила, что если когда-нибудь я напьюсь вне дома, она меня вышвырнет отсюда. И хотя в данном случае виной было вовсе не спиртное, я на всякий случай больше не пил и сидел, как кролик под шляпой. Но она все не возвращалась. Проходили дни, недели, месяцы. Я уже знал, что она не вернется. Те двое, что стерегли нас, тоже исчезли. А я не имел представления, где находится этот склад. И я блуждал по Варшаве, искал ее. Господи, как я хотел ее найти! Ведь без нее я был инвалидом. На ночь я возвращался на улицу Желязну и выл, умоляя ее вернуться. Однако ее не было. Может, КГБ сориентировалось, что американцы пронюхали про их дела, и все свернули. А у меня в голове сидело: «Если бы я знал, где их склад, то прорвался бы туда, даже если бы его охраняла вся Красная Армия, а не единственный сторож, которого наши друзья из ЦРУ, вероятней всего, усыпили, а может, и пришили». Я сходил также в военный комиссариат, но там мне лишь сообщили, что Лиля уволилась сколько-то месяцев назад и что они ничем не могут мне помочь. Теперь я жалел, что был так доверчив и не подсмотрел, в какой дом она якобы украдкой заходила. Я прочесал всю улочку, но без всякого толка. Съездил я и в Лесную подкову, но вилла Владека была заперта на все замки, а соседи сообщили мне, что хозяин ее эмигрировал вместе с семьей. Ищи ветра в поле. К пани Т., которую я там встретил, обратиться я не мог, так как порвал все отношения с музыкальными кругами и даже из-за Лили не желал строить из себя дурака перед ними. Так что я вынужден был решать эту проблему один, совершенно один. И тогда-то я подумал о Гдыне.
