Адам резко отодвинулся от столика.
– Нападение, – промолвил он. – И анонимные посылки. И телефонные звонки. Это все вы.
– Да, я. Мы пытались воздействовать на вас, чтобы вы вернулись к музыке и чтобы ослабить в их глазах эффективность эксперимента.
– Вы хорошо понимаете по-польски?
Стерлинг вскинул брови.
– А разве вам не ясно? Я специалист по Восточной Европе.
– Ну так послушайте меня, – Адам безуспешно пытался взять себя в руки и не взорваться. – Если вы от нас не отцепитесь, то я готов лично пойти к Кищаку.[59] Я оценил вашу вежливость, и потому вы не получили от меня по роже. Никакой вы не агент, вы – опасный сумасшедший. Так что вали отсюда, говно сраное, пока я тебя не пришиб, – и, не дожидаясь ответа, Адам выбежал из пивной.
14
– Значит, ты ему не поверил? – спросил я.
– А ты бы поверил? Все-таки я жил с ней, спал с ней, каждый день мы были рядом. Это было нелепо, бессмысленно. А кроме того, если убрать в сторону фантастический элемент, дело сводилось к тому, чтобы я помог похитить женщину, которая мне доверяла. Я не мог этого сделать. Но…
Адам замолчал в нерешительности.
– Но тогда я как-то спросил ее, почему летом мы никуда не поехали. Понимаешь, этот радиус действия радиостанции… Она ответила, что работает недавно и отпуска ей еще не полагалось. А после, весной, я предложил съездить на уик-энд в лес. Не для того, чтобы ее похитили, наверное, в последнюю минуту я что-нибудь придумал бы и отменил поездку, потому что боялся за нее, просто мне хотелось увидеть ее реакцию. Хоть я и не поверил. Она ответила, что не любит выезжать из Варшавы. Ну что ж, бывают люди, которые не любят покидать город. Разве нет? Но даже если и нет, мне это принесло облегчение. Позже поймешь.
Мы сидели у Адама, я в кресле, он за столиком, точь-в-точь как во время моего первого визита. Внезапно он вскочил и протиснулся мимо меня к полкам.
– Мне тут кое-что вспомнилось. Сейчас покажу. – Он стал рыться в бумагах. – Вот прочти. Это один из моих стишков того периода. Посмотри, что значит веритьне верить.
Я стал читать:
Уста твои на щеке у меня словно печатьобжигающая Как пламя Выжженное пятнослед скворчащий запекшихся губ. Алый перстеньжгущий слюной и помадой. Пахнущий пекломвека миниатюрных процессоров Песняо красоте над которой ты мне доверяешь опекупокуда пылают пять чувств Губы твои петлеюзахлестнули меня жгучей сетью сплетений что в пленнапрягшиеся нейроны превращенные в пепелзабирают позволяя погаснуть но не сбежать мне Поспешисвоею печатью перстнем, петлею плотью мое длить плененьечтобы прежде чем стужа коснется нас стал я твоею тенью
– Посмотри. – Адам указал пальцем. – Видишь: «миниатюрных процессоров». Этот фрагмент выдает меня. Значит ли это, что я поверил? – Он иронически рассмеялся. – Нет, разумеется, нет.
После этого он вернулся и сел за стол.
– У меня, между прочим, были тогда другие заботы. Потому что в тот же день у нас с Лилей произошел странный разговор. Я бы сказал, страшный.
15
Весь остаток дня Адам не мог найти себе места; он бродил по квартире, выглядывал в окна, наконец выгреб из-под кипы газет телефонную книжку и нашел номер Вольского военного комиссариата. В первый момент тишина в трубке испугала его: «Нас отрезали!» – подумал он в панике и только через несколько секунд вспомнил, что довольно давно сам выключил телефон. Адам воткнул штепсель в розетку и без всяких препятствий дозвонился до комиссариата. Он назвал фамилию Лили, ждал около минуты, наконец услышал: «Соединяю», – и после очередной порции тишины мужской голос сообщил ему: «Она у шефа. Она вам перезвонит». В сущности, ему нечего было ей сказать, он просто хотел поговорить с другим человеком, потому что боялся свихнуться. Разумеется, не из-за каких-то там роботов, борьбы разведок, психологической войны, проблема была в его собственном ощущении реальности. Стерлинг мог быть плодом воображения, демоническим следствием нереализации себя как артиста, нереализации, которая визуализировалась в облике карающего ангела с аксессуарами из шпионского фильма. «Вашу недавнюю страстную преданность музыке… А теперь посмотрите, во что вы превратились». Нет, Адам ни в чем не винил себя, он жил так, как хотел, свободный, вырвавшийся из-под материнской опеки, из заклятого круга материнской мечты. И однако он не мог быть уверен в том, насколько глубоко укоренилась в нем эта ее мечта, не мог гарантировать себе, что разрыв с музыкой не нарушил какой-то глубинной, неведомой ему самому структуры внутри него. Где-то, очевидно, распадалась хрупкая сеть соединений, тонюсеньких жилок, в темных пространствах его «я» шел болезненный процесс. Он вспомнил историю двоюродного брата отца, начинающего скульптора, который после Варшавского восстания вступил в монашеский орден и, оторванный от своего страстного увлечения, закончил шизофренией. Это вполне могло начинаться именно так. Неспособность отличить подлинность от привидевшегося. Сны наяву. Хотя, впрочем, вполне возможно, кто-то с ним действительно пытался разговаривать, однако его рассудок, находящийся на грани распада, сдублировал собеседника, подложив под действительно произнесенные слова все эти идиотизмы из дешевых фильмов ужасов. Вокруг одни автоматы. «Приветствуем вас в Парке культуры и отдыха имени Э. Т. А. Гофмана». Горбатый профессор Ц., барабанящий по клавишам, потому что его дергает за веревочки кукловод. Фортепьяно, играющее без пианиста. Пианолы, музыкальные шкатулки, шарманки, ручку крутит Хэл Стерлинг, ручку которого в свой черед накручивает Юрий Андропов или Константин Черненко (на батарейках). Автомат для приготовления пончиков, который Адам видел когда-то в киоске у моря: маленький транспортер, металлическая лопатка, отделяющая порцию теста, щипцы, выхватывающие готовые пончики из кипящего масла (знают ведь когда). Автоматически открывающиеся двери на Центральном вокзале. В них пластиковая Барбара, она моргает глазами и говорит «мама». Набитая опилками мать. Да и в нем самом скрытые пружины, шестеренки, тяги, рычажки. Адам закурил очередную сигарету – и меха, огромные меха, качающие воздух, а вдобавок путаница проводов, искры, летящие с контактов, печатные схемы. Но ведь кто-то же смотрел, кому-то это было нужно – некоему «я», утопавшему в наслаждении, а теперь в страхе, некоему, надо думать, безвольному, пассивному наблюдателю. Сигарета прожгла дырку в оконной занавеске. Адам вздрогнул, ему так необходимо было присутствие другого человека… Лица, которое давало бы ему гарантию, что он может заблуждаться, но не ошибается, не блуждает в театре теней. Или хотя бы голоса.
Потому-то раздавшийся наконец звонок телефона он воспринял – впервые в этой квартире – с безмерной радостью и облегчением. Он торопливо схватил трубку.
– Лиля?
– Да, любимый, я. Что случилось?
В мгновение ока он оказался в центре сюрреалистической комедии. И расхохотался.
– Я тут, похоже, схожу без тебя с ума. Как хорошо, что ты есть.
– И ты это хотел мне сказать?
Адам не мог понять, встревожена она или растрогана.
– Да. – Но Адам решил быть честным. – Тут у меня произошел дурацкий разговор, какой-то тип пристал ко мне на улице.
– Кто такой?
– Не знаю. Действительно, не знаю. И вообще не знаю, может, мне приснилось, – ему уже было не до смеха. – Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь! Прости, я понимаю, что говорю бессмыслицу.
– Я попробую уйти пораньше.
Его обдала волна страха.
– Нет, нет, одна не езди, я приеду за тобой, заодно проветрюсь. Скажи только когда.
– Погоди, я должна подумать… В два. Выдержишь?
Еще недавно в этом вопросе для него крылась бы бездна эротизма. «Господи, до чего мы дошли», – подумал он, потому что не ощутил ни малейшего возбуждения, хотя страсть присутствовала, но совсем другая, сентиментальная, словно бы детсадовская. Как будто он скучал по подружке из старшей группы. Напряженно и бесполо.
– Ну конечно. Извини, я не хотел тебя напугать, но это был какой-то странный человек.
Он положил трубку с дурацким чувством, что надо бы немедленно снова позвонить, объясниться по поводу этого бессмысленного звонка, который, несомненно, напугал ее, а у нее и без того масса беспокойств и тревог. Ведь ей же принадлежат слова: «Это меня хотели похитить». И ее действительно пытались похитить. Об этом он не подумал?
Около двух он был у здания комиссариата. Лиля вышла с сеткой мандаринов – «Давали на Святого Миколая», – помахала ей, прижалась к Адаму, нежно поцеловала в щеку. Но сейчас в нем была какая-то твердость, сосредоточенность, не позволявшая поддаться нежности. В трамвае они ехали молча, Лиля то и дело поглядывала на него, он растягивал рот в принужденной улыбке и никак не мог уловить в себе реакцию, которую он так ждал – облегчения, любовной расслабленности. А когда они пришли домой, он вспомнил, что забыл приготовить обед; злясь на себя, он гремел кастрюлями в кухне и в конце концов поджарил яичницу; чувствуя за собой вину, большую часть он положил Лиле, себе же чуть-чуть.
