Если Константин и обиделся, то только на себя. Его версия разлетелась в пух и прах. Но он не сдавался, сурово посмотрел на меня, и я перестал улыбаться. Зато во весь рот улыбался белокурый красавец. Он не отрывал глаз от Людмилы.
— Хватит про деньги! Хватит! — сказала Людмила. — Поговорим о литературе! Ивасик, вперед! И без глупостей! Понял меня?
Катер плясал на волне как раз напротив Медного всадника. Я встал у рубки рядом с Котярой. Профессор допил шампанское и решил мне помочь.
— Слава, прошлый раз вы сказали, что Москва — материнская душа России. Правда? — Он повернулся лицом к памятнику.— Тогда получается, что Петербург — это душа вашего отца? Разве не так, Слава?
— Так,— согласился я.— Нашего сумасшедшего отца…
Профессор посмотрел на Людмилу и пожал плечами. Все уставились на меня, как на пьяного.
— Почему он сумасшедший? — спросила Людмила сурово.
Натали смотрела на меня с жалостью… И цирк начался.
— Смотрите сами! — Я показал на памятник. — Перед вами великий император. В Европе таких изображают либо в римских доспехах, либо в рыцарской броне… Смотрите на нашего!
— Его создал Фальконе, — напомнил профессор своим ученикам. — То, о чем я говорил. Россия на краю бездны. Это очень смело! очень!
— Извините, профессор. То, что вы сказали — мысль. Голая мысль. Памятник Фальконе — гораздо глубже…
— Глубже мысли? — съехидничал профессор.
— Мысль — удел людей. Бог с нами разговаривает образами. Медный всадник — образ Гения. На взмыленной лошади — человек в смирительной рубахе. Безумный император на осатаневшей лошади, вздернутой им на дыбы…
— Почему же Петр безумный?! — возмутился профессор.
— Он бросил Россию на чертово колесо европейской истории. Мы крутимся на нем триста лет…
— Слава! — оборвал меня профессор. — Вы просто заражены политикой! Я же просил вас…
Я рассердился:
— Какая тут к черту политика?! Это же образ! Безумная душа нашего города! Наш отец — убийца собственного сына… Мы — его дети. Мы — либо новые жертвы безумного отца, либо проклявшая его безотцовщина…
— Ива-асик! — громко пропела Людмила. — Ты о литературе говори! Только о литературе!
Она теперь обнимала и Константина, и белокурого красавца, тот, положив ей голову на плечо, нагло меня разглядывал, как чокнутого… Я разозлился.
— Вся русская литература — это литература безотцовщины: Евгений Онегин, Чацкий, Печорин, Чичиков, Раскольников — сплошная безотцовщина…
— А «Братья Карамазовы»? — засмеялась Людмила.
— Замечательно! — подхватил я. — Братья еще покруче. Эти отцеубийцы! Мстители! Русская литература началась с безотцовщины, а кончилась она отцеубийцами!
Все молчали. А я смотрел на легендарный памятник. Июньская ночная полутьма уже окутала его. Он будто парил над городом. Великолепен был безумный император в смирительной рубахе. И я захотел закончить «цирк» примирением.
— На обложке каждой великой русской книги можно поместить этот памятник. Любая хорошая русская книга — о нем.
Профессор спросил:
— Слава, за что вы так ненавидите Петра Великого?
— Я жалею его, профессор. В конце жизни Петр понял, что сделал все не так… Незадолго до смерти Петр перенес в этот город мощи святого благоверного князя Александра Невского, победителя шведов и тевтонских рыцарей. Это же поворот во всей его политике!
Я даже вздрогнул внутренне. «Волшебные» цифры с математической точностью предсказали этот поворот. 1684 + 39 = 1723 год! И когда Петр этот поворот начал осуществлять, хищные лизоблюды его отравили. А завещание его скрыли… Я поразился точности расчета «волшебных цифр».
— Хорош! — поднял руку Константин. — Ты пьян, конспиролог! Если бы не было Петра — ничего бы не было! Если бы не Петр, ты бы, конспиролог, до сих пор тараканов по стенам давил в курной избе! Петр образование нам, сиволапым, привил, промышленность завел! Петр заводы открыл, фабрики… Ты что же, Ивас-сик, против технического прогресса?
— Не против, — сказал я. — Японцы уже Европу и Америку перегоняют. Но они же не начали реформы с пластической операции. Не стали же они свои косые глаза в европейские переделывать. А Безумный Император с чего начал? Бороды мужикам брил, кафтаны обрезал, колокола на пушки переливал… Дядьку своего Никиту Зотова в патриаршьем наряде на пьяной свинье по Москве возил… Он уклад весь перевернул! Он же большевик, покруче чем Ленин. Вот в чем ужас! Он Россию лишил души! До сих пор мы не понимаем, кто же мы есть… Снаружи вроде на европейцев похожи, а внутри — азиатская степь…
Людмила захохотала вдруг:
— Жорж, что ты на меня так смотришь? Боишься меня? Не бойся! Не слушай его! Ивасик пьян. Он меня ревнует!
На набережной вдруг посреди ночи заиграл оркестр. Все встали на скамейки, чтобы лучше видеть.
У памятника остановился белый микроавтобус, из него шумно вывалилась уже изрядно пьяная стайка гостей. Жених вытащил на руках из автобуса невесту и тяжело понес ее к бронзовому кумиру, как новую жертву. Для них и грянул бродячий оркестр. Не оркестр, а всего два музыканта — тромбонист и трубач. Но они играли марш Мендельсона так слаженно, что казались целым оркестром.
Я вспомнил, что где-то тут на Английской набережной находится Дворец бракосочетания, и молодоженов первым делом везут к Медному всаднику фотографироваться. Как же здесь посреди ночи оказалась столь припозднившаяся пьяная свадьба?
Скорее всего, бракосочетались они не здесь и уже посреди застолья вспомнили, что не выполнили пункт обязательной свадебной программы, и решили навестить Безумного Императора. Они не знали, что принесли себя в жертву бронзовому кумиру. Они считали его своим посаженым отцом.
Из-за гранитной скалы вдруг выскочил с диким криком бородатый человечек в синем рабочем халате, в резиновых сапогах, с вилами наперевес. Свадьба замерла. Смолк оркестр. Я подумал, что это дворник хочет утихомирить не вовремя расшумевшихся гуляк. Но человечек взял вилы «к ноге», поправил на седой голове корону из серебристой конфетной фольги и пропитым голосом стал орать какую-то стихотворную чушь.
Он изображал Нептуна! А вилы, тоже украшенные фольгой, изображали трезубец морского царя. Два безумных владыки встретились. В остановленном времени…
— Горь-ко! — хрипло заорал Нептун в резиновых сапогах.
— Горь-ко! — подхватили вразнобой гости у памятника.
— Горь-ко, — дружно поддержали с катера французы.
— Музыку! — закричала Людмила. — Есть на этой посудине музыка? Я хочу танцевать!
Котяра спустился в рубку. И тут же зазвучала музыка. Знакомая. «Тень твоей улыбки». Людмила танцевала с Жоржем, Константин пригласил Натали.
Я прошел по узкой приступочке на нос катера. Катер пошел вдоль Васильевского острова к стрелке. Я не смотрел на окружающие красоты. Настроение было паршивое.
Я не заметил, как ко мне подсела Натали.
— Я не понимаю, Слава, — сказала она.
— Что ты не понимаешь?
— Зачем конспирология? Ведь история очень понятная вещь.
— История — тайна. Загадка, которую нужно разгадать.
Она пожала плечами:
— Зачем? История — это жизнь. Народы, как люди, живут, стареют и умирают. Разве нужно разгадывать жизнь?
Я-то надеялся, что она подсела ко мне совсем не за этим. Нехотя, я стал ей объяснять:
— История уже давно перестала быть природным процессом, когда судьбу народов решали землетрясения, войны, потопы и солнечная активность. Теперь судьбу народов определяют секретные «черные кабинеты». Их тайны я и пытаюсь разгадать…
— О-о, — сказала Натали.— Это очень опасная профессия, Слава.
— Натали! — крикнул с кормы Константин. — Куда ты пропала? Тащи сюда конспиролога! Мое здоровье пьем!
Когда мы вернулись на корму, Константин орал на Котяру:
— Отстань! Что ты привязался к профессору?! Не был он здесь в мае! Не был! Ты путаешь его с кем-то! Отвяжись от человека!
Потом все опять пили шампанское и танцевали. И катер, сделав круг у «Авроры», пошел опять к Медному всаднику. За столом мы с профессором остались с глазу на глаз. Он спросил меня:
— Послушайте, Слава, вы читали пушкинскую «Историю Петра»?
— К сожалению, он не успел ее дописать.
— Но сохранились же его планы, черновики, — не отставал профессор. — Они опубликованы. Вы их читали?
— Я знаю, что самые важные черновики пропали после обыска в его квартире. Самые важные семнадцать тетрадей о последних годах царствования Петра.
Я стал раздражать профессора. Он вопросил меня нервно:
— Неужели вы думаете, что великий Пушкин разделял ваши взгляды?
— После дуэли с Дантесом европейские газеты писали о нем как о «главе русской национальной партии». Европа назвала Пушкина своим врагом!
— Врагом?! — профессор вскочил и зашатался на зыбкой палубе. — Неправда! Пушкин никогда не был врагом Европы! С детства его называли «французом».
