Разлука с женой бросила графа Владимира Петровича окончательно в водоворот обуревавших его страстей.
Графиня Конкордия, помимо ее воли, была некоторой уздой для него. Он был все же на положении женатого человека и порой это его сдерживало.
Отсутствие ее из Петербурга окончательно развязало ему руки, он начал чертить направо и налево.
Прошел год. Лета и насилие над натурою взяли свое, он начал уже поговаривать о молодости сердца, тогда как на лбу и на висках появились морщины, и боль спины и ног порой заставляли его проводить бессонные ночи.
Но он ни разу не подумал вернуться к жене и дочери.
Как это ни странно, он в это время вспомнил о Фанни, с которой хотя и не прервал знакомства, но оставил ее для других, новых и свежих.
Фанни Викторовна этим не огорчилась и приняла своего возвратившегося раба милостиво и с достоинством.
Она за это время успела разорить двух богачей и сумела положить на свое имя кругленький капиталец.
Она была, как мы знаем, еще не стара.
Ей было двадцать восемь лет, и кроме того, она очень похорошела за последнее время.
Это была красота вызывающая, неотразимая, способная довести до безумия, и когда эта женщина являлась с обнаженными плечами и руками, между мужчинами за нею увивавшимися, проносилось что-то вроде стона.
В Петербурге о ней сложились целые легенды.
Рассказывали между прочим, что один из ее обожателей был до того влюблен в нее, что предложил ей выйти за него замуж, грозя в случае отказа, покончить самоубийством.
Он был молод, красив и, наконец, любил ее до безумия.
Случалось, что и она сама про него говорила со вздохом сожаления:
«Бедный мальчик, он действительно влюблен в меня! Что бы предпринять, чтобы его вылечить?»
Она ему, однако, резко отказала в руке.
И «бедный мальчик» сделал так, как сказал.
Он застрелился в ее швейцарской.
Она плакала искренно о нем полчаса. Потом она нашла, что с его стороны было невежливо прийти пачкать мраморный пол и ковры.
Но с этого момента скандальная слава Фанни дошла до своего апогея.
Кровь самоубийцы притягивала мужчин в ее швейцарскую, как орлов-стервятников притягивает падаль.
От поклонников не было отбоя.
«Звезда из закусочной» вошла окончательно в моду и стала разыгрывать роль петербургской Аспазии.
Она покровительствовала наукам и искусствам.
Ее вечера стали привлекать общество из представителей свободных профессий, и постепенно она заняла в Петербурге положение среднее между львицей полусвета и дамою-патронессою.
По странной прихоти судьбы в то время, когда отпрыск старинного рода графов Белавиных падал все ниже и ниже, дочь репортера Геркулесова и золотошвейки возвышалась.
В ее гостиных бывал весь Петербург, много лиц, даже довольно уважаемых, предлагали ей руку, но она отказывала.
Говорили, что она сохранила чувство к первому человеку, поставившему ее действительно на твердую почву — к графу Белавину.
Этого не могли объяснить, так как разнесся слух, что граф накануне окончательного разорения, что он прожил все колоссальное состояние своей жены.
Фанни Викторовна немало поусердствовала в этом предстоящем графском крахе и порядочно-таки повыудила из его кармана в свои часто необычайные фантазии.
— Что же ей делать с ним теперь? — задавали весьма естественный вопрос.
— Не нынче завтра она его прогонит! — отвечали почти все на этот вопрос.
И все ошибались.
В настоящее время Фанни Викторовна не имела никаких материальных замыслов относительно графа Белавина.
В ней просто осталось к нему чувство привязанности, как к человеку, много для нее сделавшему.
Были, впрочем, и другие причины, заставлявшие ее удерживать его при себе.
Он один мог помочь ей в деле, которое составляло заветную мечту ее жизни, казалось, полной теперь исполнением всех ее малейших желаний.
Через несколько времени после возвращения графа под крылышко его повелительницы, она спросила его:
— Скажи, Владимир, что поделывает твой друг?
Его мысли были очень далеки от того, о чем его спрашивали.
— Какой друг? — удивленно спросил он.
— Ну, этот твой друг, такой строгий и нравственный…
— Друг, строгий и нравственный, и мой друг. Я тебя не понимаю! — развел руками граф Белавин.
— Эх, я не помню его имени, — солгала Фанни Викторовна, — но неужели ты не можешь догадаться, о ком я говорю?
— Положительно не могу…
— Он доктор, ты его еще несколько лет тому назад пригласил ко мне на обед, но он испугался нашего общества и сбежал.
— А Караулов… — догадался граф Владимир Петрович, — Федор Дмитриевич… Ты интересуешься Карауловым… Однако как долго.
— Я даже забыла его имя… Так вдруг пришла на память смешная сцена… Где же он?
— Он за границей… Все учится и, видимо, выучиться не может, — шутливо сказал граф. — Его имя, впрочем, часто теперь встречается в газетах, и если он соблаговолит, наконец, пожаловать в любезное отечество, то явится готовой знаменитостью.
— В каком же он городе?
— Вот этого я не могу сказать с точностью.
— Как, ты не имеешь никакого сведения о человеке, которого ты называл своим лучшим другом?
— Увы, не имею, мне стыдно в этом сознаться, но у меня столько было дел с тех пор.
Фанни Викторовна весело рассмеялась.
— Хорош друг…
Граф вздохнул и после некоторой паузы отвечал:
— Я имею слишком много причин его так называть. Я питал и питаю, что ни произошло между нами, к нему искреннюю, истинную любовь.
— Значит, этот господин обладает хорошими качествами, а не просто комедиант… — небрежно бросила Фанни Викторовна.
Граф Владимир Петрович вспыхнул.
— Моя милая, я признаю за тобой опыт в распознавании мужчин, но есть порода их тебе неизвестная, которая никогда не будет предметом наблюдения твоего и тебе подобных. К этой породе принадлежит и Федор Дмитриевич Караулов. Я, быть может, резок, но я говорю правду.
Она нисколько и не обиделась.
Это его поразило, так как он спохватился слишком поздно, что сказал ей дерзость.
Она возразила с веселой улыбкой и внутренно была, видимо, довольна этими пылкими возражениями:
— Это хорошо, Владимир! Ты единственный порядочный человек, которого я знаю. Ты храбро защищаешь твоих друзей. Только ты мог бы избавить меня от дерзости, которую сейчас мне сказал… И главное, без всякого основания…
— Извини меня, мой друг, — сказал граф Владимир Петрович нежно и вкрадчиво, — если я тебя обидел, то, право, я этого не хотел… Что же касается до основания, то ты возмутила меня тем, что назвала моего друга простым комедиантом.
Она расхохоталась, посмотрела прямо ему в глаза и положила свои изящные руки на его плечи.
Они сидели рядом на маленьком диванчике в ее будуаре.
— Я думала далеко не то, что говорила… Но довольно, не будем возвращаться к этому разговору… Я тебе повторяю, что ты не имеешь никакого основания сердиться за твоего друга именно на меня, и если я тебя спросила о нем, то совсем не из желания его обидеть, или над ним насмеяться, далеко нет, напротив…
— Вот как… Но в таком случае, почему ты спросила о нем?
— Я могу сказать одно, что этот Караулов оставил во мне глубокое впечатление.
— Как же это? Ты его видела не более пяти минут.
— Больше и не надо, чтобы получить удар грома.
Настала очередь засмеяться графу.
— Пощади, Фанни, и не говори этого, по крайней мере, мне… Для тебя… удар грома…
Граф продолжал хохотать.
Фанни Викторовна рассердилась на эту выходку более, чем на сказанную им дерзость.
— Но почему же нет? — спросила она строго. — Чем я гарантирована от этого?
— Если ты хочешь знать, изволь… Но не обижайся, я буду говорить правду…
— Говори.
— Первое условие удара грома то, что молния должна найти место, куда ударить, т. е. сердце… Но ты согласись, Фанни, ты хороша, как богиня, ты умна, как демон, зла, как пантера. Но…
Он остановился.
— Что же «но»?.. — спросила молодая женщина.
— Но сердца у тебя нет, никогда не было и не будет.
Вдруг в этой флегматичной и равнодушной женщине произошла положительная метаморфоза.
Она встала, скрестила руки и посмотрела гордо на графа.
Ее голос был как-то особенно чист.
Гнев придал ему металлические ноты.
Она заговорила.
XIV. Любовь женщины
— А! — воскликнула она. — Нет сердца! Ты думаешь это? Как это просто сказано! Нет сердца! Обманутая, оскорбленная преимущественно первым любовником, женщина 524 мстит на других, потому что делается практичнее, умнее и расчетливее, потому что общество навсегда ей отказывает в возможности раскаяния и восстановления, она обречена бывает на страшную роль продавщицы удовольствий. Нет сердца! Не скажешь ли ты, что вы, мужчины, сами по себе имеете право нам делать этот упрек? Разве у вас есть сердце? Ни несчастье, ни унижение, ни вечный стыд бедной девушки вас не остановят. Разве ты имеешь сердце, ты, граф Белавин, ты, женившийся на деньгах и не поколебавшийся их бросать по всем углам разврата.
