— Хорошо, — ответил он, — куда пройти?
— Пожалуйте наверх… — заторопился швейцар, снимая пальто с Караулова.
Федор Дмитриевич поднялся по раззолоченной лестнице.
По звонку, данному швейцаром, ему отворила дверь хорошенькая горничная.
— Барыня вас ожидает, пожалуйте в гостиную… — сказала она и скрылась.
Вид горничной поразил Федора Дмитриевича.
Поистине, это была странная прислуга для графини Белавиной.
Или она так изменилась и характером, и привычками? Караулов не понимал ничего из того, что происходило, но по приглашению служанки прошел залу, где несколько лет тому назад имел объяснение с графом Владимиром Петровичем, и вступил в гостиную.
Войдя в эту комнату, он остановился в изумлении.
Кто участвовал в убранстве этой гостиной? Кто выбирал мебель?
Смутные мысли волновали ум Федора Дмитриевича, и даже одну минуту он подумал, что он жертва галлюцинаций.
Голова его кружилась.
Причиной последнего, впрочем, был запах, царивший в этой комнате.
От всех этих восточных материй, от всех этих низких и мягких диванов с массою прелестных подушек, от всех подставок из черного дерева с инкрустацией из перламутра и слоновой кости и бронзы, от этих пушистых ковров, в которых тонула нога, от всех стен, задрапированных бархатистой шерстяной материей, от всего, казалось, распространялся тонкий аромат, который проникал во все существо человека и производил род опьянения: сладострастная дрожь охватывала тело, кровь горела огнем, ум мутился, всецело побежденный желаниями тела.
Федор Дмитриевич собрал всю силу своей воли, чтобы не поддаться этому впечатлению.
Он ни разу в жизни не испытывал такого волнения и такого искушения. Образ графини Конкордии стал носиться перед ним в самых соблазнительных формах.
В то же время он с любопытством осматривал окружающую его обстановку.
Он открыл, что одуряющий аромат несся из зажженной курильницы, стоявшей на высокой тумбе черного дерева. Курильница имела вид древней урны.
Вся гостиная освещалась огромным, спускавшимся с потолка чугунным фонарем с разноцветными стеклами, и это освещение придавало еще более фантастический вид.
Он вдруг догадался.
— Нет, конечно нет! — воскликнул он почти вслух. — Эта турецкая гостиная скорее будуар одалиски, чем приемная графини Белавиной.
Это не она писала ему письмо.
Но тогда кто же автор?
Единственное предположение, на котором мог остановиться Караулов, было то, что это был сам граф Владимир Петрович, т. е. это он попросил написать ему это письмо, чтобы заинтересовать его и помучить.
Только с какой целью граф это сделал?
Как человек серьезный, Федор Дмитриевич имел склонность искать серьезные причины всех человеческих действий.
Но таких причин он, конечно, придумать не мог.
Граф просто пошутил с ним.
Это было простое ребячество!
А быть может, граф Владимир Петрович помнил слова упрека, которые он, Караулов, бросил ему в лицо в этом же самом доме несколько лет тому назад, за его слабость к жизненным искушениям, и хотел наглядно этой обстановкой показать ему, заставивши испытать их на себе, как трудно противостоять этим искушениям, которые сбивают человека с дороги совести и бросают в водовороте страстей.
Федор Дмитриевич чувствовал, что граф, пожалуй, достиг своей цели.
Внутренний жар его увеличивался, он прямо изнемогал.
Он решился, наконец, отворить дверь, которая как-то сама собою беззвучно закрылась за ним, когда он вошел, и уйти.
Ему показалось, что он уже слишком долго был тут — ничто так не способствует обману во времени, как волнение.
Караулов круто повернулся и уже взялся за ручку двери, когда послышался шорох откинутой портьеры и легких шагов по мягкому ковру.
Федор Дмитриевич обернулся и остолбенел.
Перед ним стояла женщина и с улыбкою приветствовала его.
Караулов был добродетельный, даже целомудренный человек. Караулов любил графиню Конкордию, но Караулов был мужчина.
Создание, которое стояло перед ним, было так прекрасно, что голова доктора закружилась еще сильнее, и все стало вертеться вокруг него.
Он должен был удержаться, чтобы не вскрикнуть.
Он узнал Фанни Викторовну Геркулесову.
Она ничего не пожалела для этой сцены. Это была роль, которую она приготовила заранее.
Самые оттенки света были заботливо рассчитаны и размерены.
Она была одета в бархатный черный пеньюар, тяжелые шнурки белого цвета стягивали ее талию, руки, плечи и шея были открыты.
Ничего нельзя лучше придумать, чтобы вызвать страсть, как этот контраст тяжелой и темной материи с атласно-белоснежной кожей.
XVI. В когтях соблазна
Федор Дмитриевич Караулов ждал, чтобы она заговорила первая.
Он понял, что она и есть та барыня, о которой говорил швейцар и горничная, а между тем он не мог подавить своего внутреннего волнения и чувствовал, что голос его задрожит, если он произнесет слово.
Грациозным жестом Фанни Викторовна пригласила его сесть.
Он остался стоять.
— Вы принуждаете меня остаться в том же положении, как и вы, — кротко сказала она.
Он имел право быть твердым, но не быть невежливым.
Он сел, но на почтительном расстоянии от своей собеседницы.
Она заметила эту предосторожность.
Протянувшись небрежно на диване, Фанни Викторовна выставила все богатства своего бюста.
— Вы меня боитесь? — спросила она с насмешливой улыбкой.
Федор Дмитриевич имел время оправиться.
Ничто не выказывало его волнения.
Он отвечал с хорошо разыгранным наружным спокойствием:
— Нет, вы меня не пугаете. Только позвольте мне вас просить сейчас же объяснить, что побудило вас написать мне анонимное письмо, и что вы от меня желаете. Я не люблю загадок.
— Загадок, — повторила она.
— Да, загадок, потому что анонимное письмо всегда представляет из себя загадку.
— Извольте, я исполню ваше желание: побудила меня написать вам это письмо — любовь, от вас же я жду только искренности.
Доктор Караулов не ожидал такого вступления.
Он посмотрел на молодую женщину в упор с нескрываемым удивлением.
Она выдержала этот взгляд.
Что же, по ее мнению, особенного она хотела от него?
Он был свободен и хотя добродетелен, но не был обязан никому отдавать отчет в своих действиях.
Она же знала себе цену.
Эта прекрасная грешница понимала, что он не будет сожалеть, если не устоит перед ней.
Она сознавала, что она предлагает, взамен небольшого количества страсти, быть может, откровенного восторга и некоторой неловкости в порывах новичка.
Она решила напоить его сладострастием и обезумить ласками.
Зачем же ей было вести игру более утонченно, зачем играть и притворяться?
— Быть может, — снова начала она, — я виновата перед вами, что не предупредила сначала, кто вас здесь ожидает, но насколько я вас знаю, по рассказам вы — дикарь. Письмо от такой женщины, как я, вас не привлекло бы, напротив, оно заставило бы вас бежать от нее. Вот почему я прибегла к средству, в верности которого не сомневалась, и вызвала вас именем нашего общего друга графа Белавина.
Она оборвала речь, тотчас же заметивши, что сделала большую ошибку.
Действительно, воспоминание о графе Белавине произвело на Караулова оживляющее действие электрического тока в этой одуряющей атмосфере.
Образ графа неминуемо вызвал за собой образ графини.
Федор Дмитриевич пришел совершенно в себя и понял очень хорошо игру своей собеседницы.
— Я вам очень благодарен, — резко начал он, — что вы напомнили мне о вашем письме, будьте же добры сказать мне, скоро ли я увижу графа Белавина?
Она совершенно позабыла, о чем она писала ему.
Это ей напомнило.
— Но разве вы пришли сюда, чтобы видеть графа?
— Конечно, потому что я у него в доме.
Фанни Викторовна не удержалась, чтобы не сделать гневный жест.
— В таком случае вы ошиблись, вы не у графа Белавина.
— У кого же я?
— Вы у меня!
Караулов тотчас же встал.
Хотя он и ранее понял намерение молодой женщины, но все-таки думал, что находится под кровлей друга.
Последние слова Фанни Викторовны окончательно открыли ему глаза.
— Мне остается только извиниться перед вами, — сказал он с холодным поклоном, — в моей непонятной рассеянности и проститься с вами. Прошу вас верить…
Он не успел договорить фразы, как она быстро встала и одним скачком очутилась подле него, блестя красотой. Глаза ее метали искры.
— И вы думаете, что я вас так и отпущу от себя! — воскликнула она.
Они стояли друг перед другом, дрожащие и задыхающиеся.
Молодая женщина употребила всю силу своих чар, и никто, вероятно, не видал ее такой обольстительной.
