Игнасио посмотрел на виски, поболтал жидкость в стакане и сделал долгий глоток; затем развел руками с видом полного разочарования и добавил:
– Ужас, правда? Это как если бы в конце «Превращения» Кафка решил бы, что несчастный Грегор Самса не превратился в жука, а что ему на самом деле только приснилось, что он превратился в жука. Я же тебе говорю: одно расстройство.
Официант принес мой заказ, и я проглотил аспирин, запив его пивом, а Игнасио продолжал разглагольствовать.
– Быть может, с точки зрения Ланга такой лживый, но оптимистичный финал более приемлем для публики; как знать, вдруг его заставила кинокомпания. Во всяком случае, в свое время фильм имел бешеный успех, да и сегодня все о нем помнят. Ладно, а ты видел – добавил он смущенно, – «Алую улицу»?
Я отрицательно помотал головой.
– Это тоже Фриц Ланг?
– Да. Если не ошибаюсь, «Женщина в окне» снята в сорок четвертом, а «Алая улица» на следующий год. Актеры заняты почти все те же: Эдвард Робинсон играет главную роль в обеих лентах; Джоан Беннет – роль femme fatale; а Дэн Дьюри – один из моих любимых злодеев – естественно, играет злодея. Мне кажется, что один из актеров второго плана также появляется в обоих фильмах, и, кроме того, действие и «Женщины в окне» и «Алой улицы» происходит в Нью-Йорке. Я же тебе говорю, обе ленты очень похожи друг на друга, хотя «Алую улицу» Ланг создал сам. Наверное, поэтому этот фильм лучше, чем «Женщина в окне», потому что в нем он не подвергался никакому давлению и располагал почти абсолютной свободой… Главный герой «Алой улицы» – это тоже бедолага, добрый и не очень счастливый, он работает кассиром и женат на уродливой и склочной бабе, которая даже не дает ему заниматься его единственным пристрастием – живописью. Как и жизнь Вэнли, жизнь кассира-художника меняется, когда он знакомится с легкомысленной девицей, молодой красавицей, которая по сговору со своим сутенером вытягивает из бедняги деньги, а он вынужден совершить растрату на своей работе и даже позволяет продать свои картины под ее именем. Но терпению или неведению героя приходит конец в тот день, когда он узнает, что у девицы есть сутенер; тогда он убивает ее и делает так, чтобы подозрение пало на сутенера, и его приговорили бы к смертной казни. Как и преподаватель из «Женщины в окне», бедный кассир живет в настоящем кошмаре, но разница состоит в том, что здесь девушка реальна и смерть реальна. И более того: о растрате становится известно, его увольняют, и он становится одиноким бродягой, сошедшим с ума от угрызений совести, потому что он убил любимую женщину и позволил приговорить к смерти невиновного. Ужасно, да? Я считаю, что лента «Алая улица» обладает всеми достоинствами «Женщины в окне», но лишена его недостатков: в «Женщине в окне» рассказывается об ужасном кошмаре, но под конец выясняется, что весь этот кошмар был лишь сном, и мы уходим из кинотеатра успокоенные и в полной уверенности, что подобное может произойти только в фильмах; в «Алой улице» речь тоже идет о кошмаре, но этот кошмар оказывается реальностью: той самой реальностью, которой может обернуться жизнь каждого из нас из-за неотвратимости рока или из-за неверно принятого решения. Поэтому второй фильм значительно жестче, но и значительно лучше, хотя, наверное, теперь мало кто о нем помнит. – Игнасио сдержанно улыбнулся скептической улыбкой и предложил мне сигарету. – По крайней мере, это мое мнение. А ты как думаешь?
Сигарету я взял, но подумать никак не успел, потому что Серкас, уже некоторое время слушавший нас с еле сдерживаемым нетерпением, воспользовался паузой, предшествующей моему заведомо неудачному ответу, и, избрав в качестве предлога оттиск своей статьи о Барохе, который он подарил Игнасио, а тот забыл на столе, среди бутылок и пепельниц, положил конец киноведческому экскурсу Игнасио, обратив его внимание на какую-то несущественную мелочь в тексте.
Я позволил себе устраниться и от Барохи, и от его комментатора. В «Оксфорд» продолжали стекаться люди, рассаживаясь, как попало, вокруг двух столиков, занятых нашей компанией. У стойки и за другими столиками было очень мало народа. Я взглянул на часы: они показывали половину девятого. Я ощущал лихорадочное беспокойство и всякий раз, когда открывалась дверь, оборачивался в надежде, что это Марсело. В какой-то момент появился Андреу Гомес. Он сразу же подошел ко мне, пожал руку и рассказал, старательно шепелявя, о каком-то скабрезном инциденте на семинаре медиевистов в Саламанке. Затем Андреу Гомес уселся между Хосе Мария Серером и Хесусом Морено, а я воспользовался этим, чтобы пойти в туалет и тщательно вымыть руки. Когда я вернулся, все общество разбилось на группки: Хавьер Серкас продолжал безраздельно владеть вниманием Игнасио, слушавшего его с любезно-сосредоточенным видом; Билл Перибаньес, Эмили Бальса и недавно прибывший господин в синем костюме-тройке с головой ушли в какую-то литературную или политическую дискуссию; Хосе Мария Серер, Хесус Морено, Абдель Бенальу и еще один молодой человек, показавшийся мне смутно знакомым, лопались от смеха над каким-то анекдотом, рассказанным Андреу Гомесом, а слева от меня девушка с прямыми каштановыми волосами и большими умными глазами что-то шептала на ухо Антонио Армеро, который блаженно улыбался, устремив мечтательный взгляд сквозь оконное стекло. На какой-то миг разговор стал общим. Кто-то, возможно, Перибаньес, упомянул имя Кансиноса-Ассенса, о котором он то ли прежде, то ли сейчас писал, пропели дифирамбы «Роману литератора» и «Движению V.P.», Морено с восторгом отозвался о переводах.
– Вот тут я не согласен, – вмешался Армеро, слушавший с большим интересом, обхватив двумя руками серебряный набалдашник своей трости. – Пусть хвалят посредственные книги посредственных писателей, бог с ними. Полагаю, что эрудитам это вообще свойственно: какой бы плохой книга ни была, довольно того, чтобы не слишком много народа ее прочитало, и эрудиту она уже покажется замечательной, или он скажет, что она ему кажется замечательной. Не думаю, что это правильный путь, хотя как знать… Пусть будет так, но здесь-то явное жульничество… – Жульничество? – возмутился Серер.
– Жульничество, – энергично настаивал Армеро, скривив губы. – Переводчик «Тысячи и одной ночи», переводчик Достоевского». Чушь! Кто мог знать арабский или русский в то время в Испании? – Он замолк, ожидая ответа. – Никто, – ответил он сам в конце концов. – И уж тем более не Кансинос, который вообще был мужиком неотесанным и серым и наверняка переводил с французского. Кансинос точно был жуликом.
Обиженный и разочарованный Морено привел мнение Борхеса в свою поддержку.
– Борхес тоже жулик, – отрубил Армеро. – Но в отличие от Кансиноса, Борхес – жулик гениальный.
Высказывание Армеро было встречено общим хохотом. Он слегка смутился от столь неожиданного успеха, покраснел и, опершись на свою трость, наклонился к Игнасио, пытаясь объяснить ему с детской улыбкой смысл своей невольной выходки. Тем временем Серкас опять воспользовался стратегическим преимуществом своей позиции (он сидел рядом с Игнасио) и быстренько снова перевел разговор на Бароху. Он разглагольствовал о стиле Барохи, о влиянии на него других писателей, упомянул Асорина. И тогда Игнасио сообщил, что именно я занимаюсь Асорином.
– Правда? Отлично, мне вот кажется, что Бароха значительно более хороший писатель, – высказался Серкас уничижительно и тут же попытался загнать меня в угол: – А ты как считаешь?
В баре внезапно воцарилась глухая тишина, едва нарушаемая доносящейся откуда-то из глубины тихой музыкой. Я услышал ее тогда впервые и помню очень хорошо, потому что звучала «Лестница в небо», и мне показалось странным, что в «Оксфорде» крутят такой старый тяжелый рок, как «Led Zeppelin». Я почувствовал, как взгляды всех участников вечеринки устремились на меня, и с отчаянием посмотрел на дверь, страстно желая, чтобы в этот миг появился Марсело; но он не появился. И тогда я сказал:
– Бароха не кажется мне великим писателем. Я не говорю, что он плохой романист, полагаю, что как раз романист-то он хороший; но писатель он плохой. Напротив, Асорин представляется мне хорошим писателем, хотя романист из него неважный. Я хочу сказать, что писатель и романист – это разные вещи. Вспомни, что писал Хемингуэй о Достоевском, – добавил я, прежде чем Серкас успел меня прервать: – Пишет он плохо, но все им написанное живо. Примерно то же самое происходит и с Барохой. А случай Асорина прямо противоположный: он пишет очень хорошо, но все им написанное мертво. Я думаю, что писатель – это ремесленник, а романист – это изобретатель. Очень трудно отыскать хорошего ремесленника, почти так же сложно, как и хорошего изобретателя. А если в одном человеке соединяются оба этих таланта, это уже почти чудо. Таким почти чудом был Флобер, Хемингуэй, по-своему, тоже, хотя и в меньшей степени. Но не Асорин. И, естественно, не Бароха.
