Через несколько минут мы двигались уже по Марсову полю, где высилась казарма Павловского полка, основанного Павлом, при зачислении в который еще и сегодня требуется иметь вздернутый нос, каким обладал император. Бедный Одри! Если бы он появился в Санкт-Петербурге, то, несомненно, волей-неволей, стал бы полковником Павловского полка.
На Марсовом поле взгляд упирается в Красный дворец, желтый сегодня, - постоянную резиденцию Павла, зловещий памятник, что, как и замок в Ропше, слышал крики агонизирующего императора. Мельком увидел я угловое окно, занавешенное и закрытое все последние 57 лет. Это окно комнаты смертника. Прежде запрещалось останавливаться и заглядывать в него. Один молодой ливонец, допустивший такую неосторожность, был втолкнут во дворец - высшую инженерную школу сегодня, раздет, побрит и обращен в солдата на 20 лет. Это случилось при императоре Николае. Теперь Муане может открыто здесь сделать зарисовку, устроившись на углу Летнего сада, без риска стать солдатом и даже без риска быть сосланным в Сибирь. Это действительно так в царствование императора Александра.
Мы поворачиваем налево, проезжаем у подножья памятника Суворову - не произносите Souvaroff, как произносим мы, французы, безжалостно коверкая фамилию одного из величайших воинов, какие когда-либо существовали, - и оказываемся на набережной перед крепостью. Да, заметим мимоходом, что это не только очень бездарная, но и очень потешная статуя, перевоплощающая Суворова в Ахилла. Ахиллес оказывает дурную услугу тому, кто одолжил его наряд: то ли наг, то ли в доспехах, Скорей всего, видите статую Веллингтону в Гайд-парке. Такой памятник Суворову стал возможен лишь после его смерти; при жизни он этого не позволил бы, потому что был весьма здравомыслящим человеком. Но поговорим о Суворове в другой раз; вы должны понять, дорогие читатели, что теперь, после 350 лье железной дорогой и 400 лье пароходом, мы торопимся добраться до места.
Мне доставило удовольствие также бросить взгляд с набережной на Летний сад и на его знаменитую ограду, ради которой совершил путешествие в Санкт-Петербург один англичанин.
Высадившись на Английской набережной, он берет дрожки, сказавши:
- Le;tny sad.
Это значит: «Au jardin d’;t; (фр.) - В Летний сад».
Дрожки подвозят его к Летнему саду. Оказавшись у решетки:
- Sto;! - говорит он.
Вы понимаете, что это означает: «Arr;te (фр.) - Стой!»
Дрожки остановились. Англичанин рассматривал решетку минут десять и два-три раза совсем тихо прошептал:
- Very well! Very well! (англ.) – Очень хорошо! Очень хорошо!
Затем ; l’izvoschik - извозчику:
- Parrakod, - крикнул он. – Paskarr;! Paskarr;!
Извозчик привез своего седока на Английскую набережную прямо ко времени, когда еще можно было успеть на судно, что возвращалось в Лондон.
- Carracho, - сказал он извозчику, давая ему гинею.
И он поднялся на борт и отбыл. Решетка Летнего сада, вот все, что он хотел видеть и увидел в Санкт-Петербурге.
Поскольку я прибыл сюда не только из-за ограды Летнего сада, то продолжил путь и проехал по деревянному мосту, поглядывая на крепость - колыбель Санкт-Петербурга, на колокольню собора Петра и Павла, всю укутанную в деревянные леса, что показалось мне произведением искусства, сравнимым с колокольней в том виде, в каком однажды она предстанет взорам. Эта колокольня - целая история; будьте покойны, дорогие читатели, мы ее вам расскажем наряду с совсем другими историями; вот куда нас забросило, и надолго.
С деревянного моста Нева смотрится великолепной, именно отсюда она развертывается во всем своем величии. Немногие столицы сравнятся с Санкт-Петербургом, который своим видом обязан этой прекрасной реке. Усвоим хорошенько: грандиозный вид; но я не сказал, что грандиозная действительность. Мы дадим вам возможность пощупать разницу между видимостью и реальностью. Другую сторону медали являет собой, например, мостовая Санкт-Петербурга. В сравнении с ним, улицы Лиона покрыты паркетом. Представьте себе уложенный сплошь овальный булыжник - камни размером с череп патагонца, одни, и не больше головенки крохотного ребенка, другие - а поскольку он весь безнадежно расшатан, то и приплясывающие экипажи и танцующих в них пассажиров; кроме того, глубокие колейные рытвины посередине улицы, как на проселочной дороге, груды камней, которым, припасенным заранее, придет черед служить полотном мостовых; брошенные местами вдоль движения шаткие доски, что поднимаются то одним концом, как рычаг, когда наезжает колесо, то другим, когда оно съезжает; после досок - щебень с пылью на четверть версты; потом снова булыги, проселочные рытвины; еще доски и еще пыль. Такова мостовая Санкт-Петербурга.
Князь Вяземский написал оду, где показана Россия XIX века; первая строфа посвящена улицам и проселкам. Помните, дорогие читатели, что это говорю не я, а русский князь, который должен был в свое время, будучи генеральным секретарем министерства внутренних дел, знакомиться с проселками и захолустьем:
Dieu des ouragans et des trous,
Dieu des h;tels sans lits, mais non sans pucs,
Dieu des chemins vrais casse-cous,
C’est lui, c’est lui! C’est le bon Dieu des Russes!
Dieu des affam;s, des pieds nus,
Des mendiants avec ou sans capucs,
Dieu des terres sans revenues,
C’est lui, c’est lui! C’est le bon Dieu des Russes!
Dieu des decor;s au long col;
Dieu des valets, - trouvez la rime en usses,
Des seigneurs portent le licol,
C’est lui, c’est lui! C’est le bon Dieu des Russes!
Dieu de bont; pour les pervers,
Dieu de rigueur pour les c;urs sans actuces,
Dieu de tout chose ; l’anvers,
C’est lui, c’est lui! C’est le bon Dieu des Russes!
_
Бог ураганов и захолустий,
Бог гостиниц без постелей, но не без блох,
Бог дорог, настоящих сверни-шею,
Это он, это он! Это добрый русский бог!
Бог заморенных голодом, бог босых ног,
Нищих с шапкой или без,
Бог бесплодных земель,
Это он, это он! Это добрый русский бог!
Бог людей с ярмом на шее,
Бог слуг – подберите рифму на «ог» -
И вельмож в недоуздках,
Это он, это он! Это добрый русский бог!
Бог-благодетель для развратников,
Бог, суровый к бесхитростным сердцам,
Бог изнанки всего на свете,
Это он, это он! Это добрый русский бог!
Раз уж мы находимся в России, удовольствуемся этим самым добрым богом, и не будем относиться к тяготам с большим переживанием, чем народ этой страны.
Итак, продолжая знакомство с мостовой Санкт-Петербурга, в три года разламывающей лучший английский или французский экипаж, мы миновали Арсенал - громадное кирпичное здание, которое архитектор додумался оставить без окраски, сохраняя его натуральный цвет, потом повернули направо и оказались у Невы, против очаровательного Смольного монастыря, расположенного на ее другом берегу. Проехали набережной eщe примерно une verste - версту... Отлично! Я уже ловлю себя на удовольствии употреблять русские слова. Уясните, дорогие читатели, раз и навсегда, что верста и километр - одно и то же, что одно понятие можно заменять другим... Проехали, значит, по набережной с версту и остановились перед большой виллой с двумя крыльями, полукругом примыкающими к ее центральной части. Вилла расположена не как у нас - между двором и парком, а между двумя парками. Экипажи въехали один за другим под своды цветущей сирени. В Санкт-Петербурге мы застали весну, которая простилась с нами в Париже два месяца назад.
На ступени парадного входа высыпала вся графская прислуга в праздничном ливрейном наряде. Внизу у ступеней толпились 25-30 moujiks – м у ж и к о в в красных рубахах и с бородами до пояса.
Граф и графиня высадились из экипажа, началось целование рук. Далее мы поднялись по лестнице на второй этаж и попали в просторный салон с алтарем. Перед ним ожидал нас русский священник, и как только граф и графиня переступила порог, он начал служить мессу. Каждый из нас подошел поближе и набожно слушал молитву. Это была месса счастливого возвращения.
По окончании мессы – достойный роре - п о п имел доброе разумение не сделать ее долгой - обнялись, разбрелись по салону, и, по распоряжению графа, слуги проводили каждого в отведенные для нас места. Так что позвольте, дорогие читатели, сначала успокоить вас относительно того, как я устроился.
Примечания:
Тройка с охотниками, палящими из ружей – прообраз боевой тачанки
Кокериль Уильям (1779 – 1832) – английский изобретатель и предприниматель периода промышленного переворота, перебрался в Бельгию и сконструировал первые шерсточесальные и шерстопрядильные машины, основал близ Льежа крупный машиностроительный завод; при его сыне фирма разраслась, получила железнодорожные и прочие концессии в ряде европейских и азиатских стран, поделилась, надо полагать, своим фамильным названием и с паровым катером.
