– Доедим мясо, – сказал староста, кивнув на дымящийся костер.
– А где Землеед? – спросил я, когда мы начали делить чуть подгоревшие пресные куски. Все остановились.
– Туда вроде побежал… – сказал кто‑то, махнув рукой в чащу.
– Как побежал? Зачем?!
– А я почем знаю? Догнать хотел кого‑то, что ли…
Я, ни слова не говоря, зашагал в указанном направлении. Крестьяне невольно потянулись за мной. Землееда мы нашли почти сразу, заметив яркое алое пятно на прелой листве. Он лежал в орешнике, поджав руки и ноги, придерживая выползающие из живота внутренности. Глаза открыты и пусты.
– Гляди‑ка… – прошептал кто‑то и осекся.
Землееда разрубили почти пополам. Удар тесака вскрыл живот и грудную клетку. Видимо, он увлекся погоней, забыв про все, побежал безоружный за бандитами, и кто‑то из них задержался, чтобы нанести удар.
На обратном пути мы молчали совсем немного. Затем жизнь взяла свое. Так же быстро, как обычно тут и бывает. Сначала разговоры, мелкие смешки, потом хохот и радость по поводу победы и хороших трофеев.
Я ехал в своей телеге и правил своей лошадью. Рядом со мной сидел только староста. Я торопился, беспокоясь за Надежду. Только сейчас пришло в голову, что меня могли убить, а она осталась бы здесь совсем одна.
Первыми нас увидели деревенские мальчишки. Они ринулись к нам и некоторое время бежали рядом, потом умчались вперед, чтоб сообщить новость. Так что к нашему приезду вся деревня знала и про схватку, и про возвращенную еду, и про трофеи. И про Землееда.
А возле дома меня уже поджидала Больная Нога.
– Заходи быстрее, – проговорила она. – Девчонка твоя тебя зовет, соскучилась.
Я кивнул и шагнул к двери. Но вдруг остановился, как вкопанный.
– Как это… зовет?
– Обыкновенно. Словами, – ответила женщина и с легкой насмешкой посмотрела, как я влетел в дом…
ДЕПРЕССИЯ
Задул ветер, принес дожди. Мир потемнел, потерял краски, словно заболел. Крестьяне целыми днями отсиживались дома, доедая скудные запасы. Мне было совершенно нечем заняться. С утра я надевал старую кожаную шляпу с широкими полями, уходил к окраине деревни и смотрел на дорогу. Струи дождя все месили и месили ее, но ни одной новой колеи не узнала размокшая глиняная полоса между каменистых полей.
Обычно через час вода и ветер доводили меня до состояния, когда природа начинала раздражать, и тогда я возвращался в дом. Самые разные размышления посещали меня в эти часы на дороге, но ни одно из них не было радостным.
В то утро я простоял чуть больше, чем обычно. Я видел двух крестьянок, выходивших на промысел в дальние поля. Они возвращались с двумя крошечными узелками и едва ворочали ногами из‑за налипших комков грязи. И от голода, наверно. Это событие заставило время бежать быстрее, и я вернулся чуть позже обычного. Надежда, как всегда, сидела у окна, бездумно глядя на дождь.
– Ну что? – тихо спросила она.
– Ничего.
Я снял промокшую куртку, сапоги, сел в угол. Надежда ждала, когда за нами приедут погонщики и увезут отсюда. Она ненавидела деревню и всех ее обитателей. Ей хотелось поскорей уйти из этого места – места, где она узнала о своем полном и необратимом одиночестве.
Мы почти не разговаривали. Виноват был я ‑ не подумал сразу, как нужно начинать разговоры с ней, с учетом всего, что произошло. День, когда она смогла произнести первые слова, был для меня праздником. Впрочем, ничего существенного она тогда не сказала – просила пить, есть… Сначала она вообще очень много ела, восстанавливалась, потом аппетит ушел. А виноват был опять же я.
Мне так не терпелось поставить все на свои места, что я испортил дело спешкой. Она еще только приходила в себя, пробовала вставать, училась не пугаться крестьян с их грубоватыми манерами, пробовала свой голос – еще неровный, сиплый…
И тут меня словно прорвало. Я вылил на нее всю правду – как ушат холодной воды. Я рассказал про разоренные грязные города, про тайную власть аэроидов, про ржавые куски истребителей, разбросанные повсюду. Я начинал говорить об этом осторожно, как мне казалось, но Надежда ничего не отвечала, и мне приходилось говорить дальше, чтоб заполнить паузы, и буквально за день я выложил все, что знал, что думал, о чем догадывался. И про себя тоже почти все рассказал.
Надежда слушала и слушала, не говоря ни слова в ответ. Мне бы остановиться, проявить хоть каплю терпения, но я слишком долго и безуспешно искал такого собеседника и не справился с тем, что во мне накопилось.
Девушка замкнулась в себе. Впрочем, иного и ждать. не стоило. Вряд ли человек, оказавшийся, по сути, на пепелище своей родины, будет энергичным, деловитым и общительным.
Она не хотела говорить со мной. Она, наверно, не верила мне. И правильно делала. Я за это время наговорил столько, что меня, с ее точки зрения, легче было принять за сумасшедшего. Она верила только в то, что за нами должны приехать и забрать отсюда. Это ожидание стало единственным смыслом ее жизни. Пожалуй, Надежда считала, что, выбравшись из деревни, она увидит мир другим. Не таким, как расписал ей я. Возможно, она надеялась, что я в самом деле сумасшедший, которому нельзя верить ни на грош.
Я больше не лез к ней с разговорами, хотя в прошлом и умел выводить людей из депрессии. Пробовать на ней известные мне методики и тест‑программы казалось таким же кощунством, как советовать умирающему побольше движения и ярких впечатлений. Пусть теперь время попытается вылечить эту юную обожженную душу. Уж теперь я найду в себе достаточно терпения.
Больная Нога принесла обед. Еда в последнее время стала скудной, но я не жаловался. По всему было видно, что деревне сейчас тяжело. Надежда прожевала несколько кусочков вареной тыквы и больше есть не стала. Я без лишних разговоров прикончил ее порцию супа.
Потом она несколько минут бесцельно ходила от стены к стене. У меня кусок в горло не лез, когда я видел, как страдает в четырех стенах несчастное существо, ждавшее несколько сот лет и дождавшееся вот этого кошмара.
Она наконец остановилась и вдруг взяла в руки мой тесак, стоявший у стены. Осторожно осмотрела, попробовала на вес, поводила лезвием в разные стороны. Я внимательно наблюдал за ней.
– Это зачем? – спросила Надежда. – Убивать людей, да?
– Да, – кивнул я.
Она провела пальцем по корявому лезвию, и ее, кажется, передернуло.
– А ты умеешь драться этой штукой?
– Я все умею, девочка.
Мое сердце забилось сильней – неужели блокада прорвана?
– Научи меня, – попросила девушка, смело посмотрев мне в глаза.
– Чему?
– Ну, вот этому. Разным приемам.
Я запнулся. Я не считал это нормальным – юная девушка, едва вернувшись к жизни, испытав страшное потрясение, вдруг просит научить ее пользоваться этим варварским кровавым железом. С другой стороны, нужно возвращать ее к активности любыми средствами. Хочет драться тесаком – пусть…
– Но я не знаю никаких особенных приемов. Я просто умею хорошо двигаться.
– Мне все равно. Я тоже умею двигаться. Научи. Я отставил тарелку, поднялся. Взял из угла короткую метлу, снял с нее веник, а оструганную палку протянул Надежде.
– Начнем лучше с этого. Держи. Нет, вот так держи. Я начал объяснять. Про выпады, рубящие и колющие удары, про защиту и атаку. Незаметно для себя увлекся. Затем мы от слов перешли к делу. Надежда двигалась еще неловко, медленно, словно что‑то ее тормозило, но мне удалось разглядеть в ее пластике следы давних, полустершихся навыков. Давным‑давно, еще в той жизни, она, несомненно, проходила хорошую спортивную подготовку. Вряд ли, конечно, она занималась фехтованием, но ведь и меня специально не учили драться мечом. Умение владеть своим телом не скроешь – вот и все.
Самое главное – она на глазах переставала быть вялой куклой.
– Все, я устала.
И вновь замкнулась, закрылась в себе. Села к окну и уставилась на дождь. Я перевел дыхание.
– Завтра продолжим? – Конечно, – и ни слова больше.
На следующий день она поинтересовалась, как меня называть. Я чуть было не ответил по привычке «Безымянный», но успел придержать язык. Ведь у меня было собственное имя.
– Олег! Меня зовут Олег.
– Олег, – повторила она, оценивая незнакомое сочетание звуков, потом кивнула. – Хорошо, Олег.
Это было здорово – вновь слышать от другого человека свое настоящее имя. Так же необычно и восхитительно, как проснуться в этой дикой деревне под позывные радиостанции «Маяк».
Мы начали тренироваться с утра, чем сильно озадачили Больную Ногу, зашедшую прибраться. Надежда чувствовала себя лучше, она была почти весела и двигалась гораздо резвее вчерашнего. Я смотрел на нее – худенькая легкая фигурка, золотистые волосы, небольшой прямой носик. Но при всех этих трогательных деталях я не назвал бы ее милашкой или куколкой. Причина тому – взгляд. Сильный, тяжелый, словно вырывающийся из сопла газовой горелки. В этой девочке сидел крепкий стальной стержень.
