— Я знаю, это не вполне политкорректно, — сказал я, разводя руками. — Длинная история. Хозяин…
Брук задумчиво осмотрела изображение и даже сделала быстрый неплохой набросок в своем блокноте.
— А что если мальчик не будет черным? — спросила она.
— Он мавр, — объяснила Нина. — Это отсылка к корням европейской кофейной торговли.
— Я понимаю, — сказала Брук тоном столь терпеливым, что он выдавал полное отсутствие терпения. — Я говорю не о расе, а о самом силуэте. Вы не можете перекрасить его в красный, под цвет шапочки? Или в золотой? У-у-у, золотой, — она неожиданно приободрилась. — Можно будет назвать его «Золотой мальчик». Это уже готовый бренд. Линия сезонных напитков «Золотой мальчик». Латте «Золотой молочник». «Золотой… зайчик»? Спонсируйте какую-нибудь детскую благотворительность. О, «Золотая молодежь»! Устройте лото. Пусть люди оставляют визитки прямо здесь, рядом с кассой. «Золотой мальчик» месяца в кафе «Кольшицкий» получает бесплатный эспрессо в течение года! Тем временем мы собираем все остальные адреса для электронной рассылки. У вас ведь есть ежемесячная рассылка? Должна быть. А что если это девочка? «Золотая девочка» — нежелательный для нас имидж. [77] Так, думаем, думаем.
Норико смотрела на Брук с выражением, обычно появляющимся у паломников перед святыми мощами. Когда Нина попыталась что-то вставить, она на нее всерьез шикнула. Наступала кульминация представления. Смертельный трюк. Спиритический сеанс. Единение с Великим Пиарщиком в небесах. Брук кружилась вокруг столиков, проводя рукой по стенам и мебели и тихо шепча «золотой мальчик». Наконец она остановилась.
— Да, — произнесла она, будто включая громкоговоритель посередине внутреннего монолога. — Да, да, да. «Золотой мальчик». Это сработает. И знаете что? Вы даже сможете постепенно — если захотите, конечно, — отойти от названия «Кольшицкий». «Золотой мальчик» может стать настолько сильным брендом.
— Точно, — подхватила Норико, заняв свою первоначальную позицию рядом с Брук. — «Кольшицкий» — такое… такое жесткое слово. — Тут она ахнула и прижала ладонь к губам. — Ой, я, наверное, вас ужасно обидела, да?
— Да нет, что вы.
Я не обиделся. Но и «Золотой мальчик» не привел меня в особый восторг. Или привел? Я и сам запутался: Брук повторила эти слова столько раз, что они уже звучали у меня в голове как существующий бренд. Как «Майкрософт», или «Боинг», или «Колдплей», или «Цайдль», или «Шапокляк». Или «Кельвин Кляйн». Или, чего уж там, «Джезва Дерганого Джо».
Мы с Ниной не говорили об этом — последнее время мы избегали разговоров на многие темы, — но я видел, что наши реакции на акробатическое выступление Брук и Норико очень сильно разнились. Мне, признаюсь, оно немного подняло настроение и даже реанимировало пару былых фантазий. Хорошая рецензия в «Тайм-ауте», пара доброжелательных упоминаний на блогах — это все, что требовалось, чтобы дать знать о нашем существовании мириадам потенциальных клиентов: умным, образованным, взыскательным любителям кофе, которые явно где-то существовали. Нина, наоборот, выглядела еще более удрученной, чем обычно. Когда мы вернулись домой в тот вечер, она окинула квартиру полубезумным взором, объявила, что «мы живем в свинарнике», и принялась за чистку каждого квадратного дюйма.
Насчет свинарника она была, кстати, права. Мы приходили сюда в основном спать, мыться и ссориться. Уборщицу Инару мы отпустили еще в июле, как только поняли, что она получает втрое больше Рады. Наша квартира никогда не могла похвастаться концептуальностью интерьера — единственным жильцом, регулярно привносившим свою лепту в декор, была Кацуко, которая время от времени разбивала вазу, — но к октябрю она стала выглядеть совершенно абсурдно. Кухня, которой мы не пользовались с позднего лета (вы ожидали, что мы придем домой и будем готовить?), превратилась в кладовку хлама всех сортов. Окаменевшие торты — руины ранних экспериментов с выпечкой, когда мы еще думали, что сможем стряпать свои пирожные, — делили духовку со сковородками и стопкой гранок. Вся одежда валялась на виду: я не потрудился упаковать наши летние вещи в сентябре, а просто притащил из подвала чемоданы с зимними и вытряхнул содержимое на пол спальни. Коробки от пиццы «Домино», единственной доступной после полуночи в нашем районе еды, стали накапливаться сперва на кухне, затем у кровати. Когда Кацуко ходила по ним, внутри гремели зачерствевшие корки.
Нина убирала методично, прилежно, используя спреи, пасты, порошки, салфетки и щетки, о существовании которых я и не подозревал. Она почистила кафель в ванной одним раствором, а замазку между плитками — другим. Она вымыла холодильник. Она вымыла за холодильником. Сначала я пытался помочь, потом просто старался не попадаться под ноги.
— Что ты делаешь? — наконец спросил я, наблюдая, как моя жена тщится выкинуть четырехмесячный торт в мусорное ведро. Она неистово трясла противнем, и все ее тонкое тело участвовало в этом процессе, как будто противень был наэлектризован и тряс ее; свинцовый диск торта выпал и с грохотом приземлился поперек ведра. Часы на микроволновой печи у Нины за спиной показывали 1:34 ночи.
— Возвращаю это место к цивилизации, — сказала она.
— Хорошо. Но почему сейчас? Я не хочу впадать в дешевый психоанализ, но…
— Но что? — Нина встала на колени перед мусоркой, сдирая упрямую корку теста с края сковородки, и прищурилась на меня снизу вверх. Она напоминала енота, застигнутого лучом фонарика.
— Ну… похоже, что ты занимается этим, чтобы избежать разговора.
— Нет. Я занимаюсь этим, чтобы избежать крыс.
— Нина, — сказал я. — Пожалуйста, перестань скрести на секунду. Объясни мне, что происходит. Тебе не нравится вся эта затея с пиаром? Слишком дорого?
— Не знаю. По-моему, две тысячи в месяц — это очень много денег.
— Почему бы нам не вынуть еще немного из инвестиционного фонда? Он все равно последнее время почти ничего не платит. — Фонд, доставлявший нам единственные не связанные с кофе средства к существованию (путем магического перемалывания денег, взятых в долг под залог квартиры), действительно последнее время забарахлил. В июне, даже после того, как мы вытащили из него деньги на ремонт помещения, на оставшиеся полмиллиона набежало 1900 долларов процентов. Августовский же дивиденд почему-то равнялся жалким 760 долларам.
При упоминании фонда Нина застыла, как будто я выкрикнул непристойность.
— Возможно, — наконец сказала она, распрямляя спину. — Не знаю. Вопрос в том, за что мы вообще платим. Это удвоит наш оборот? Утроит? У этих девушек нет никакого конкретного расклада. Это как ходить к гадалке. Я не привыкла платить за такие… пустые вещи.
— Но ты ходишь к гадалкам.
— Туше, — признала Нина с ноткой былой игривости. Меня это приободрило.
— Послушай, иначе не бывает. Да, мы нанимаем их на авось. Но мы никогда себе не простим, если не сделаем вообще ничего. Нина, давай попробуем. Это наш последний шанс. Клянусь, я не дотронусь до фонда. Как-нибудь выкрою деньги из существующего бюджета.
— Серьезно?
— Да. Обещаю.
Я говорил правду — в самой узкой интерпретации. (Дремлющий в Нине юрист был бы мною доволен.) На самом же деле я обнаружил остроумное решение проблемы уменьшающихся дивидендов. Так как мы не могли усилием воли повысить доходность наших активов, мы должны были сделать более дешевыми наши обязательства. Засим наш семипроцентный займ одним росчерком пера переродился в чудесно дешевую трехпроцентную ипотеку с плавающей ставкой от банка «Америморт», нового игрока на поле недвижимости. Вуаля: я удвоил чек за следующий месяц, не дотрагиваясь до фонда, как обещал.
Этот гамбит, однако, вступал в действие только в ноябре, а кровотечение нужно было остановить сейчас. Я извинился перед экстерминатором, который за двести долларов в месяц пшикал по углам из баллончика, отчего туранчоксы только росли и лоснились. Я вежливо сказал «оревуар» Эркюлю, к тому времени нанявшему уже третью замену Раде (огромную матрону со Среднего Запада, которая им, кажется, всерьез командовала); он послал меня на хрен на заметно улучшившемся английском. Нашим новым поставщиком выпечки стала кондитерская «Изобретение вальса» — то самое нью-джерсийское местечко с маленькими свинолицыми моцартами, с презрением отвергнутое нами в июне. Их круассаны стоили семьдесят пять центов, а не доллар двадцать пять, как у «Шапокляк», и напоминали упругостью и формой диванную подушку. По закону бутерброда это означало, что в них приходилось впихивать в два раза больше грюйера для наших горячих сэндвичей. Что, в свою очередь, перестало быть проблемой, как только грюйер превратился в сыр «особый». Я собирался заменить органическую газировку «Унну» на что-нибудь попроще, когда ее производитель своевременно обанкротился.