Вдобавок ко всему «Таймс» напечатала благоговейную статью об Ави Сосна, поставив ее — из всех возможных разделов — в рубрику «Стиль». Сосна выходил провидцем, мастером цайтгайста и чуть ли не общественным деятелем. По мнению автора, Ави уже оставил свой след в поп-культуре в середине восьмидесятых, когда стал снабжать хип-хоповскую тусовку трениками на заказ; теперь, в качестве миллионера-домовладельца, он якобы делал это опять, сдавая «со скидкой» помещения «модным» бутикам и галереям. От статьи создавалось впечатление, что Ави не просто владел куском района, но каким-то образом его курировал. Для тех, кто когда-либо встречал Сосна с его подтяжками и кругами пота под мышками, сама идея Ави как продвинутого трендсеттера — само упоминание слов «Ави Сосна» и «стиль» в одном предложении — звучала уморительно. Месяцем раньше мы с Ниной прохихикали бы над этим целую неделю. Сейчас, когда «Кольшицкий» находился практически в закладе у Сосна (еще один дохлый месяц означал бы разорванный договор аренды и потерянный залог), все это не казалось таким уж смешным. Меня впервые в жизни подмывало написать письмо редактору. Хотя что я мог сказать? Что мы и такие же, как мы, люди пришли в этот район по собственной воле и вкалывали как лошади, чтобы здесь остаться? Я даже не знал, было ли в этом что-либо похвальное.
На фотографии в газете Ави изо всех сил тщился выглядеть по-отечески, оглядывая свои владения с крыши одной из пятиэтажек. Подпись под снимком гласила: «Авигдор Сосна, ключевая фигура в ренессансе Нижнего Ист-Сайда, предпочитает оставаться в тени». Ага — настолько, что согласился позировать фотографу «Таймс».
Что-то задело меня в этом портрете. Я уставился на него, пытаясь определить причину, и наконец понял. Если отнять тридцать лет и добавить глаз, Ави был бы заметно похож на меня со сделанной Ниной фотографии. Той самой, которую Свинтон купил на вернисаже и в которую скорее всего сейчас метал дротики.
Я зашел в кафе и тут же на него напоролся: Свинтон жевал свой ежедневный круассан и подлизывался к моей жене.
Дело было после одиннадцати вечера в четверг. По расписанию работали Нина и Рада, но последнее время я перестал уходить домой после своей утренней смены. Я болтался по району: доходил до Деланси, съедал кусок пиццы в «Массимо», если там не было самого Массимо, наблюдал через ограду, как стайка китайских пенсионеров в сонном унисоне занимается тай-чи, гулял по засыпанной листьями аллее, разбивавшей надвое Аллен-стрит, смотрел и пересматривал фильмы в ближайшем кинотеатре. Потом возвращался на Фуллертон-стрит и составлял Нине компанию в метро по пути домой.
— Привет, — сказал я. — Как дела?
— Сделали аренду, — бойко ответила Нина.
— Нина мне только что рассказала об этом мужике, Эркюле, — сказал Кайл. — Ну и ну.
— А я смотрю, капитан покинул корабль, — заметил я.
— Нет-нет, — возразил Кайл. — Я просто зашел увести Нину.
По крайней мере ты честен, подумал я.
— Вот как!
— Только через дорогу, — улыбнулась Нина. — Я попросила Кайла помочь мне с бухгалтерией.
Так держать, Ляу: пассивно-агрессивный гамбит, достойный Ки. Я мог уничтожить ее, сказав именно это (она совершенно расклеивалась, если кто-либо, в любом контексте, сравнивал ее с матерью), но в бойцовском клубе Шарф—Ляу это был запрещенный прием.
— То есть ты покажешь ему наши бухгалтерские книги? — спросил я вместо этого, подтащив стул и усевшись рядом с Ниной, напротив Свинтона.
— Книги? Дорогой мой, у нас нет никаких книг, одни пачки мятых счетов.
Я наклонился и зашептал Нине в ухо, многозначительно посматривая на Кайла:
— Я имею в виду, ты дашь Свинтону знать, как плохи у нас дела?
Нина отодвинулась и посмотрела на меня не с жалостью, а скорее с удивлением, как будто я только что откусил хороший кусок от бруска мыла.
— Нет, Марк, — язвительно прошептала она в ухо мне, — я скажу, что все прекрасно, и попрошу совета, как сделать хуже.
— Делай что хочешь, — громко сказал я. — Я помогу Раде с уборкой. Не жди меня. Увидимся дома.
Я посмотрел вслед уходящей парочке — Кайл придержал для Нины дверь — и продолжал смотреть, пока они не исчезли в закрытом «Дерганом Джо».
— Так, стулья вверх! Заведи какую-нибудь уборочную музыку, пожалуйста.
Рада принялась возиться у прилавка, а я пошел в недокухню подметать, кипятиться и мечтать о том, чтобы наконец-то найти потерявшееся обручальное кольцо Нины. Ну давай же. Сегодня. Именно сегодня. Вылезай.
Из динамиков в зале тем временем доносилось что-то ужасное. Блеклый мужской тенор, продублированный той же глоткой, вымучившей из себя лилипутский фальцет, распевал чушь под бардовского уровня акустическую гитару и громыхающие не в такт барабаны. На каждом восьмом такте вступал одинокий тромбон, выдувающий одни и те же въедливые три ноты, будто в издевку над самой идеей духовой секции. Должно быть, кто-то из друзей Рады, решил я. Это просто не могло быть профессиональной записью. Я не разобрал бы слов, даже если бы хотел — а я не хотел, — пока песня не доковыляла до припева.
Он слегка изменил текст, но я все равно точно знал, что это было такое.
Вечер субботы.На улицах трафик.Ты нацепилаКоричневый шарфик.
Снег под ногами,Но жарко как в АфрикеМальчику с девочкойВ коричневом шарфике.
Каждое повторение ключевой строчки тянуло за собой все тот же инфернальный тромбонный рифф. Это было невыносимо. Я раздвинул бусиничную занавеску и медленно вышел в центр свежевымытого зала.
— Извини, — сказал я. — Что ты слушаешь?
— Ты серьезно? — Рада перестала протирать витрину. — Не узнаешь своего друга?
— Узнаю. И это что, хит?
— Ну, — протянула Рада, — не в широких кругах, но…
— Пожалуйста, выключи и уходи. — Я понятия не имел, что скажу это, даже когда мои губы уже формировали слова.
— Уходи?! — Рада перегнулась через стойку. Бедлам уступил место пронзительной тишине.
— Да.
— Хм… — Рада почесала нос. — Я могу и не вернуться.
— Нам будет тебя не хватать, — сказал я беспомощно, и мы оба уставились на сохнущий пол.
— По-моему, меня увольняют, — наконец произнесла она.
— Серьезно? По-моему, ты увольняешься.
— Жопа, — пробормотала Рада и начала запихивать вещи в сумку. Она свила себе у нас солидное гнездо. Из разных закутков появились на свет не меньше шести или семи книжек, шаль, шарф, термос, самопальные диски «Молди пичез», Ману Чао, «Сверлиз» и Сеу Хорхе, клубок сцепленных сувенирных брелоков… я не мог больше выносить эту бесконечно телескопирующую сцену и вернулся в кухнетку мыть посуду.
Я скреб, тер, мылил и страдал от мощнейшего приступа недуга, который немцы — у которых, опять же, есть подходящее слово для любого психического состояния — зовут «ушным червем», когда одна музыкальная фраза западает в черепную коробку и, закольцевавшись, болтается там часами. Меня мучила та самая трехнотная партия тромбона. Я никак не мог перестать ее про себя насвистывать. Она была отвратительна, оскорбительна, инфантильна, плохо сыграна и еще хуже записана. И абсолютно неистребима. Виктор Фиоретти выиграл этот раунд — а задним числом и все остальные.
— А вам здесь не скучно, как я погляжу, — раздался незнакомый женский голос.
Я не торопясь поднял голову, внезапно отяжелевшую от мучительного осознания, что на самом деле пел я вовсе не про себя. Я практически орал слова песни, перекрикивая звон тарелок и шум воды.
Существо, встретившее мой взгляд, было женского пола, молодым, невысоким, темноволосым, невысоким, молодым и женского пола. В ней чувствовалось что-то пугливое, оленье — черта, которую я почему-то приписывал француженкам. Зато одежда ее была стопроцентно нижнеистсайдовская, настолько, что смахивала на карнавальный костюм: огромная черная майка с логотипом группы «Баухаус», перепоясанная широким как корсет ремнем, колготки в очень крупную сеточку и сапоги гармошкой. Не сводя с меня глаз, гостья наклонила голову и принялась массировать рукой затылок, демонстрируя голубоватую кожу на внутренней стороне бицепса. Татуировка, изображавшая языки пламени, тянулась от подмышки и лизала локоть. Я подозревал, что это украшение было всего лишь наиболее заметным из многих.
— Привет, — хрипловато сказало существо. — Плачущая девушка на входе сказала, что мне сюда можно. Мне сюда можно?
— Знаете ли, — ответил я, — мы обычно не позволяем людям врываться на кухню.
— Почему? — спросила она. — Тут довольно чисто. — У нее был легкий акцент.
— Дело не в… Вам что-то нужно?
— Да, — сказала пламенная фанатка «Баухауса». — Возьмете меня на работу?
Даже если отвлечься от театральной своевременности ее появления, напоминавшей якобинскую комедию, я никогда не слышал, чтобы вопрос ставили таким образом. Обычно звучало осторожное «Нет ли у вас вакансии?», и рука робко тянулась в рюкзак за помятым резюме. Ее прямота мне понравилась.
