Он по-прежнему лежал на боку.
— Пойдем в дом, — позвала она. — Пошли.
Казалось, он спит. Позвонить врачу? Надо было переговорить с докторами в больнице до отъезда, но о чем? Как справляться с горем и шоком?
Она-то думала, стоит им с Эрлендом приехать на хутор, и все будет в порядке. Поросенок пусть лежит. Даже люди могут заспать собственных детей, если будут кормить ночью и заснут, она об этом читала, ужасалась, связывала такие случаи с неразвитым чувством материнства, ведь мать даже во сне оберегает свое потомство.
— Пошли.
Он открыл глаза, медленно поднял взгляд.
— Я потерял сознание?
— Точно не знаю. С поросенком, конечно, вышло ужасно. Но тебе надо…
— Я потерял сознание?
— Да. Потерял. Пойдем.
* * *
Он начал звонить Крюмме около девяти, но никто не отвечал. После семи звонков, оставив три сообщения, как он сам понимал, совершенно истерических, он позвонил в редакцию. Там не знали, где Крюмме, сегодня у него вечерняя смена. Он опять попытался дозвониться на мобильный. Безрезультатно. Только голос Крюмме, монотонно и деловито просивший оставить сообщение. Настал час возмездия. Крюмме не хотел его больше знать. Эрленд и сам прекрасно сознавал, что накануне вечером разговаривал слишком сухо и безразлично. Сказал, что домой не едет. Но как еще он мог говорить при Туре и Турюнн? Этим разговором он исключил Крюмме из своей жизни, а все началось с единорога, со лжи, когда он притворился спящим, пока Крюмме суетился вокруг него.
И почему он не рассказал сразу же?! Только три дня спустя, пьяный, позвонив из гостиницы, и теперь все кончено. Крюмме, однозначно порвал с ним, лживым трагиком, не больше и не меньше.
Он сел у кухонного окна, убивая время. Стайка воробьев и синиц навестила кормушку с хлебными крошками и куском неизвестно чего, подвешенным на веревке. Он снова вспомнил про хуторского домового, который, вероятно, уже давно помер от голода. Он выпил чуть теплого кофе и попытался сосредоточиться только на птицах у кормушки, на их обыденной суете. Тур спал наверху, после того как с утра Турюнн впихнула в него таблетку «валиума». Она-то и разбудила Эрленда, было ужасно проснуться и понять, где находишься и что надо звонить Крюмме. С тех пор, как он сделал первый звонок, прошел уже час. Он уже всерьез боялся того, что ему придется сказать. У Тура действительно случился нервный срыв, а Турюнн совершенно сбита с толку. Он должен здесь остаться, это был не просто жест вежливости, хотя он не понимал, чем может помочь кроме собственно присутствия, кроме того, что он дядя, хотя он даже понятия не имел, что такое быть дядей; видимо, придется научиться. Он слышал их разговор в ванной, Турюнн практически заставила отца принять таблетку, она плакала и умоляла, чтобы он проглотил ее. Удивительно, что он так убивается по такой бездушной матери, но с Туром у матери всегда были другие отношения, чем с ним и с Маргидо. Она отличала Тура, как-то по-особому относилась к нему.
Теперь Турюнн снова отправилась в свинарник. Отец только что спускался, отрезал кусок хлеба и взял его наверх. Они не обменялись ни словом. Времени почти полдвенадцатого. Снаружи светило низкое медовое зимнее солнце, небо казалось сиреневым, по углам окна расцвели морозные узоры, он несколько раз приподнимал тюль, чтобы на них посмотреть, и каждый раз не мог не восхититься тем, какие они красивые, Сваровски-дизайн от самой природы, дома на окнах никогда не было узоров. Дома… Здесь, там, дома.
Он курил сигареты одну за другой, используя блюдце вместо пепельницы, искусал уже несколько ногтей, пока не вздохнул — давно он не грыз ногтей. Он хотел подложить еще дров, но увидел, что в бадье осталось совсем мало. Надо идти в дровяной сарай. Он закурил еще сигарету, проверил кофейник — осталась только мокрая гуща. Все здесь скоро исчерпается до дна.
Он пошел в коридор и стащил с крючка кожаную куртку, она была ледяной — коридор не отапливался. Ботинки тоже промерзли насквозь. С бадьей в руках он пересек двор. Похоже, стояла сильная стужа, зато как было приятно набрать полные легкие чистого морозного воздуха!
Дрова лежали огромной кучей, большие чурки слева, колотые — справа. Поперек одной чурки лежал топор. Земля пружинила от старой стружки и опилок, чувствовался сильный и приятный запах древесины. Эрленд прикинул размеры дверцы в плите и наполнил бадью колотыми дровами, вспоминая газовый камин дома и трехчасовую видеозапись горящего огня, которая согревала его первое время в Копенгагене. Для печки в гостиной он взял пару больших чурок, там еще не топили. На дне бадьи что-то заблестело, в самом углу, он вытащил предмет, оказалось — челюсть. Сунул ее в карман, захотел громко посмеяться находке, но не было сил. Может, он посмеется, когда покажет ее Турюнн, она, наверно, скоро закончит работу в свинарнике.
Вернувшись на кухню, он опустил челюсть в стакан, налил туда воды и поставил на стол. На поверхность всплыли опилки. Он затопил в гостиной, сполоснул кофейник и вскипятил свежую воду. Тут послышались шаги Турюнн, он решил накрыть для них завтрак, зажечь забытые вчера свечки, сам он не проголодался, но хотелось сделать приятное ей. Он достал хлеб из светло-желтой хлебницы, нашел нож и тут услышал шум двигателя на дворе. За окном проехала белая «ауди» и остановилась близ дерева. На борту было написано: «Прокат автомобилей Еврокар». Он стоял и смотрел, ухватившись за край пластикового стола, он мгновенно понял, кто приехал.
Турюнн снова вышла и медленно зашагала Крюмме навстречу, протянула руку, Крюмме взял ее, немыслимое стало реальностью. Эрленд хотел спрятаться в недрах гардероба, в туалете, провалиться от стыда. Но победило облегчение: его не покинули, наоборот, к нему приехали, проделав долгий путь, а ведь Крюмме был никудышным водителем, они никогда не водили машину сами, а тут, по зимней дороге… Но он хорошо ориентировался, спрашивал дорогу, слушал и записывал, пользовался картой, это он умел. Но как же вечерняя смена?! Это были первые слова, которые Крюмме услышал от него, поспешив на кухню:
— Но у тебя же вечерняя смена!
— Эрленд. Вот ты где.
Какое удовольствие — чувствовать его запах, обнимать его, прижиматься щекой к его лбу. Но тут взгляд упал на челюсть в стакане, на календарь, занавески, вспомнились запахи и общий упадок в доме, несмотря на наведенную чистоту.
— Едем! Сейчас же, Крюмме. Как удачно ты взял машину.
— Мы не можем уехать. Иначе ты бы уже давно уехал сам.
* * *
На кухне сидел незнакомец. Тур стоял в дверном проеме, держась за косяк и ручку двери.
— Заходи, здесь дует, — сказала Турюнн.
Он зашел. Первая мысль была: «Свиньи». И он сказал:
— Свиньи.
— У них все в порядке, еда, вода и чистый пол. И солома с опилками. Сядь, поешь, ты проспал несколько часов. Наверно, проголодался.
Ему пришлось ей поверить, голова как-то косо держалась на шее, а шея, казалось, крепилась к плечам на резинках. И вдруг его осенило. Правда, он тут же забыл свою мысль, но потом вспомнил:
— Свет, — сказал он. — Свет должен гореть.
— Днем у свиней?
— Да. Выключается только на ночь. Должен быть… режим.
— Я не знала. Сейчас сбегаю, включу.
Он снова посмотрел на незнакомца. И, хотя тот сидел на табуретке, видно было, какой он низкорослый и толстый. Похож на Карлсона. Турюнн прошмыгнула мимо него к дверям и выскочила. У незнакомца в ухе была такая же серьга, как у Эрленда. Рука Эрленда лежала у него на колене. На столе скатерть и еда. Нарезанный хлеб, начинка для бутербродов, масло. И высокая темно-коричневая бутылка с желто-красной этикеткой. Чашки выставили парадные, которыми мать никогда не пользовалась.
— Вы взяли парадные чашки? — спросил он.
— Пришлось, — ответил Эрленд. — Больше ничего не подходило.
— Не подходило?
— Да. Не подходило. Познакомься с Крюмме.
— Крюмме?
— Мой муж из Копенгагена. Он только что приехал.
— Сюда?
— Как видишь, вот он сидит!
Эрленд повернулся к незнакомцу и что-то прошептал, Тур разобрал слово «валиум».
— Я не хотел принимать, это Турюнн заставила.
— Садись, Тур, выпей кофе. Эти таблетки действуют несколько часов, поэтому ты странно себя чувствуешь.
Эрленд отпустил коленку незнакомца, сначала чуть сильнее ее сжав, а потом несколько раз легко по ней хлопнув.
— Нет, — сказал Тур.
— Что нет? Не будешь кофе или не чувствуешь себя странно?
— Нет.
— Не хочешь знакомиться с Крюмме?
— Да. Ты причинял матери только боль. Видела бы она… Хорошо, что она умерла.
— Какого черта ты несешь?! — громко воскликнул Эрленд, слишком громко и пискляво, голос не вмещался в кухню, оставляя морозные узоры на стекле.
— Свинья, — сказал Тур. — Приехал… сидишь тут и гребешь все под себя. Проваливай.
