– Вот-вот! – восторжествовал Шубин, но тут же шутовски возмутился: – Что за отсебятина, Дунаева! Что ты себе позволяешь? За кого ты себя принимаешь! За Фаину Раневскую?!
– А ты – даже не Водолеев!
– Это так плохо?
– Не очень… И борода щекочет мне шею… Но ты же умер!
– Снова-здорово!
– Я снесла тебе голову! – настаивала Татьяна.
– Моя голова при мне!
– Нет! Она…
– На шесте над воротами Бетулии, что ли?
– Не знаю, – подняла она безумный взгляд на Шубина. – Возможно, что и на шесте… Или в корзинке… Нет, в корзинке был этот чертов кот… Не мог же он сожрать твою голову? Она же гипсовая…
– Юдифь! Татьяна! Ты бредишь, сокровище мое! – уговаривал Шубин, и некоторый испуг слышался в его голосе. – Вот она, моя голова! Убедись, пожалуйста! И просыпайся наконец!
– Я снесла тебе голову… – в ужасе шепчет Татьяна.
– Ну и сны тебе снятся, Юдифь! – несколько натужно рассмеялся Шубин, обнимая ее, но тут же посерьезнел. – Вообще-то, мать, я давно замечаю, что ты на грани нервного срыва. Так ты скоро в психушку загремишь. В общем-то, надо слоном быть, чтобы у Водолеева играть Юдифь и не рехнуться. А ты не слон. Бери-ка отпуск недельки на две. Ничего за эти две недели не изменится. Здесь у моря все расслабятся, разбредутся. Репетиции пойдут ни шатко ни валко. Ты сама это прекрасно знаешь. И… я тут подумал: давай уедем вместе.
– Олоферн… – прижалась к нему Татьяна. – Ты как живой…
– Я живой, а ты все еще грезишь, – подыграл он. – Ты помнишь хотя бы, что было дело, ты согласилась стать моей женой? Не очень внятно, но согласилась? А, Татьяна?
– Я… этого хотела, – призналась она.
– Это не было… мимолетным желанием?
– Олоферн…
– Вот и прекрасно. Я помню, ты хотела взглянуть на Иерусалим… для обогащения творческого потенциала. Так полетели?
– Здесь нет международного аэропорта, Шубин.
– Мы пойдем в обход, вот и все! Как говорил Олоферн. А самолеты здесь есть! Военные! На старых самолетах катают желающих. Такой аттракцион. Полетели? Если не трусишь.
– Я трушу?!
– Тогда… Тогда я ухожу распорядиться. Аты займись своим туалетом. Что это у тебя с рукой?
– Ерунда. Кот оцарапал.
– Я ему хвост накручу.
– Он мне приснился, этот кот.
– А-а… Понятно. Понятно. Слушай: все уладится, поверь мне. Главное, что мы вместе. А все прочее – лишь сон, который надо скорее позабыть… Юдифь, проснулась ли ты?
– Так, значит, все сначала? Олоферн, возлюбленный мой!
– Сначала? Да! Сначала! Смотри! – воскликнул он. – Вон наш самолет! На нем и полетим.
Татьяна подняла голову. Со стороны моря приближался крестик небольшого самолета. Самолет шел на посадку. Он быстро увеличивался, и, перед тем как он нырнул за холмы, Татьяна в солнечном свете вдруг явственно разглядела большие желтые веселые цветы, которыми он был густо расписан. Самый большой цветок сиял на хвосте опознавательным знаком.
– Ну что же, – сказала она. – Пора в дорогу.
* * *
Случается, открою вам секрет, я останавливаю машину, выхожу на обочину и присаживаюсь на теплый камень. Далеко внизу колышется море, голубые, зеленые, серо-синие ленивые течения и водовороты гуляют в нем, на поверхности посверкивает мелкой рябью маслянистое солнце.
Иногда мне случается видеть, как со стороны моря приближается крестик небольшого самолета. Самолет идет на посадку. Он быстро увеличивается, и, перед тем как нырнуть ему за холмы, в солнечном свете можно явственно разглядеть большие желтые веселые цветы, которыми густо расписан самолет. Самый большой цветок сияет на хвосте опознавательным знаком.
Вот и сегодня я провожаю взглядом знакомый солнечный самолетик и не помню, то ли я выдумал его и запустил в небеса, то ли, наглядевшись на этакий невесть откуда взявшийся курьез, восхитился, пришел в умиление и возвеличил его до героев моего повествования.
– Ну что же, – сказала моя героиня. – Пора в дорогу.
– Ну что же, – не без облегчения подхвачу я. – Скатертью дорожка. Пора и честь знать, сударыня.
Я нынче расстаюсь с Татьяной Федоровной, которую занесло в мой город в последние дни цветения деревьев. Еще вчера они свежо благоухали и радовали глаз буйной белизной. А нынче уж фонтанные стоки забиты отцветшей массой. Нынче ветер валяет по маленьким и уютным нашим площадям, укромным скверам, запутанным улицам и закоулкам белый мусор облетевших цветов, метет их из города вон, выносит на шоссе, что пролегает над морем, бросает в стекла пролетающих на опасной скорости автомобилей, устилает, к негодованию уборщиков, взлетную полосу аэродрома, сметает в море и носит над ним грязноватой метелью. У кромки воды лепестки мешаются с тиной и тонут в ней без следа.
Так тонет сама весна, и свежесть ее уступает место летнему зною. А для летнего зноя я избрал бы совсем другую героиню. Пока – бог весть какую. И насылал бы на нее совсем другие сны, с другими красками и запахами, с другой музыкой, с другими несообразностями. И без любви, конечно же, не обошлось бы – без разлук и встреч, без измен и обманов, без бурных ссор и нежных примирений.
И снова на площади глядели бы на сцену наши зеваки и сплетники, шуршали старым вылинявшим шелком зонтиков и пересохшей соломкой чудом сохранившихся вековых шляп и наслаждались бы своей осведомленностью:
– Глядите-ка, Зоя Ивановна, у Евочки Богородской какое грустное личико! Говорят, она в ссоре со своим интересом.
– Николай Ильич! С каким из интересов?! У Евочки интересов – что карт в пасьянсной колоде! Знай раскладывай, тащи любую. Говорят, она так свои интересы и выбирает. С бубновым королем поссорилась, отставку дала, так другой уж приголублен, пиковый или червовый. А не король, так туз. Как вы наивны, Николай Ильич! В вашем-то возрасте…
– Что такое мой возраст, Зоя Ивановна?! Не надо мне ваших шпилек! Я говорю: грустное личико-то почему у нее?
– Ах, господи, Николай Ильич! Вы какую пиэсу смотрите, хоть знаете? Или вам все личики, да ножки, да тальи подавай! В вашем-то возрасте!
– Э-э-э?.. Пиэсу?.. Ей-богу… Какую же?
– Да про Офелию! Она же утопилась, потому и грустная! Какой же ей еще быть, Николай Ильич, старый вы греховодник!
– О, как! Утопилась! Из-за несчастной любови небось? А кто же это с букетом к сцене подступает? Интерес или по роли положено?
Ах, никуда мне не деться от Зои Ивановны и ее приятеля, хотя и обещал я, помнится, что расстаюсь с ними и более не упомяну. Но куда же мне без них, без зрителей, без свидетелей?
Впрочем, есть у меня еще свидетель и, более того, соучастник. Угадайте, кто? Да мой кот, разумеется.
