Ох, непрост мужик…
– Степан, а отчего Хмур такой? – Вечером она расчесывала волосы и лукаво глядела на любимого.
– А что ж, он тебе по сердцу? – ухмыльнулся тот.
– Да не шути так!
– Угрюмый да неразговорчивый… Нрав у него такой, кто ж знает, отчего… А еще жизнь у него непростая. Немного я знаю… он вроде меня.
Аксинья открыла рот:
– Это как?
– Нет ему счастья в жизни семейной… Хотя я вот ничего – весел да дерзок. – Он подмигнул. – А что ж за мороку ты себе придумала?
– Скоро узнаешь. Дай поглядеть руку твою.
– Боли нет, зажило все… Ведьма ты, говорил я. Лучше тебе другой уд покажу. – Степан утащил знахарку на ложе и исполнил свою угрозу.
А потом, прижавшись к широкой спине, она вспоминала вырвавшиеся у него слова: «Он вроде меня…» Немного она знает о синеглазом насмешнике.
* * *
Аксинья дождалась вечера и возле клетей, где размещались казачки`, поймала Хмура.
– Разговор у меня есть. Пойдем подальше, к капустнику.
Он склонил голову и, приноравливая свой широкий шаг к мягкой поступи Аксиньи, пошел вдоль тропки. За месяц, проведенный на заимке, буйная поросль заполнила грядки: раскинули листья редька с репой, цвели травы, радовали глаз сочные перья лука и чеснока. Еремеевна насадила капусты да огурцов.
Они отошли далеко от построек, Аксинья наконец разверзла уста.
– Знаю, что ты остался вдовцом. – Хмур устремил на нее взгляд маленьких темно-зеленых глаз. И знахарка невольно поежилась. – Думаешь ли о новой женитьбе?
– Нет.
– А отчего ж? – Аксинья поняла, что ничего ей не добиться от Хмура, решила говорить начистоту. – Есть на примете девка. Приметная, работящая, со славным нравом.
– Дуняша?
Знахарка увидела, что на лице Хмура что-то мелькнуло, ей удалось побороть его невеселое спокойствие.
– Она самая. Не томи девку, изводится вся. – Аксинья говорила вовсе не то, что собиралась.
– Томится? – Нет, на лице не было улыбки, но осветилось оно, точно зажег кто-то в темной избе лучину – любо-дорого поглядеть. И настойчивая Аксинья завела разговор о том, что случилось с женой Хмура. Иначе как за него девку выдать?
* * *
Степан, размякши после иноземного вина и обильных яств, возлежал на своем ложе и благосклонно глядел на Аксинью. А она спросила о том, что давно было на сердце:
– Отчего ж ты до сих пор не женат? Сколько об этом думаю, в толк взять не могу…
– Для чего мне жена?
– Хозяйство вести, сыновей рожать, рядом быть в горе и радости. – Аксинья почему-то смутилась.
– Хех, как быстро ответила. Надобно мне от жены иное: не скудоумной долготерпицей должна она быть, а в глаза мне глядеть, смело говорить. Не терплю я тихих да богобоязненных. Удивил?
– Нет.
– Складывалось непросто, и у меня охоты не было. Рассказать?
Аксинья кивнула, растеряв слова. Сейчас чувствовала себя малой девочкой, которой обещают поведать увлекательную историю. Чуяла: в том, что происходило со Степаном, было много горького да страшного. Но любопытство зудело хуже крапивницы.
Степан, сын Максима Строганова
Максим Строганов, немолодой уже, основательный мужик, умудрился состряпать с тихой, богобоязненной вдовицей Ефросиньей ребенка в 1579 году. Черт его попутал или нашел он что-то манкое во Фросе, лет десять не знавшей после кончины молодого мужа ласки, только после нескольких ночек, что провел в избе на окраине слободы, стал у бабы пухнуть живот.
Через год, заехав в гости к вдове, увидал он младенца, крупного и горластого. Сомнений быть не могло – у мальца был тот же синий взгляд, те же русые волосы и наглая поволока во взгляде. Был бы большой позор и церковное возмущение, если бы Максим был обычным деревенским мужиком, а так… Строгановы и власть, и закон. Пошептались по углам слободские да продолжали гнуть спину перед Максимом. Пять лет помогал Максим Ефросинье, а на шестой год забрал сына в свою семью.
– Негоже, чтобы строгановский сын бедняком рос. Моя кровь – значит, будет со мной жить, – сказал как отрезал плачущей Ефросинье.
Валялась она в ногах у любовника, да не пожалел ее. Через пару лет баба померла, так и не увидевшись боле с единственным сыном.
Марья Михайловна Строганова бабой была сварливой. Парнишку она сразу невзлюбила («подсунул своего вымеска»), изводила придирками и наказаниями. Впрочем, самая снисходительная мачеха потеряла бы терпение с пакостным Степаном.
Тот на притеснения не жаловался, терпел, стискивал зубы, никому не показал ни единой слезинки. Дядька-воспитатель и мачеха били парня до той поры, пока Степка не стал крупнее и сильнее всех в отчем доме. Уже в двенадцать лет он вытянулся, обещая стать выше Максима, и появились у него новые пакости. Степка перепортил всех прислужниц и на вопли мачехи отвечал наглой ухмылкой.
Однажды дядька-воспитатель потянулся к макушке его, Степка схватил его за руку и несильно сжал:
– Хватит, вырос я!
С тех двенадцати лет и понеслась впереди Степана слава бабника и охальника. Через три года не осталось в окрестностях ни одной молодки, мимо которой бы прошел сластолюбец. Справедливости ради надо сказать, что девки сами таяли от молодца и как мухи липли на него. Деревенские девки, слободские вдовы, жены казаков да крестьян… Ради смазливого лица и пышной груди Степан был готов подвергать свою жизнь и честь опасности. Он не знал удержу и меры, как когда-то в детских забавах. С самых юных лет оказывал он на баб бесовское воздействие, что сами они перед ним юбки задирали, млели от взгляда его синих глаз. Уже к восемнадцати годам Степан и пересчитать не мог своих зазноб.
Молодца решили остепенить, отец подыскал девку с хорошим приданым. Начали готовиться к свадьбе, не слушали Степкиных возмущенных воплей. А накануне венчания невеста померла от грудной хвори. Жених погоревал для вида и вздохнул с радостью – остался на свободе. Через пару лет отец присмотрел девку, посватали, а она уводом выскочила за другого.
Увидав третью, Степан уехал к тюменцам и не возвращался до той поры, пока не пообещали ему, что все попытки женить беспутнего отпрыска прекратят. На него махнули: не девка, в подоле не принесет, пусть безобразничает сколько хочет. Пресытится блудом – одумается.
Беспутний в личной жизни, Степан стал большой подмогой для отца. Хитрый, сообразительный, настойчивый, он умел найти общий язык с купцом и воеводой, с мастеровым и тюменцем, с татарином… да хоть с чертом лысым! В самом взоре его светился ум и смекалка, в сочетании с полным презрением к опасности это давало такую лихую смесь, что Степана все побаивались и уважали.
Годам к тридцати он стал задумываться:
