Была подруга-одноклассница, которую я после окончания школы видела всего несколько раз; по лицу ее струились слезы, и мне захотелось позвонить ей и сообщить, что со мной все в порядке. С удивлением увидела я также подругу Оливин Шер: она была одна и выглядела прекрасно.
Ныл и Ксавье. Он стоял немного в стороне от остальных и казался слегка скучающим; на фоне моего гроба звучали слова Ксавье о том, как он благодарен мне за то, что я спасла жизнь Оливии. «Она пожертвовала собой ради сестры, и это придает ее смерти, а следовательно, и жизни подлинный смысл».
Я не рассердилась, услышав эти слова. Только накануне он обнимал меня, считая, что я Оливия, и слезы его были реальны настолько, насколько он на них способен. Мне он никогда не был отцом, но он любил Оливию, и я была благодарна за то, что у нее было хоть это.
А потом появился еще один человек. Он был виден мне в профиль, очень худой, стоял слева от Ксавье, и его пустые голубые глаза все время оглядывали окружающих.
— Аякс! — Я наклонилась на больничной койке, глядя на экран. Со скептическим выражением лица, казавшегося очень опасным, в своем черном пальто, Аякс повернулся к камере, ноздри его раздулись. — Ты, ублюдок!
— Мэм, пожалуйста, — попросила женщина косметолог с губкой в руке — ее звали Рейн, и на бровях у нее был пирсинг. Она с помощью этой губки добивалась, чтобы у меня под глазами появились темные круги, а на «щеках синяки. Готовила к приходу Ксавье сегодня вечером. Я была уверена, она гадала, зачем все это делается, но Майках платил ей достаточно, чтобы она ни о чем не спрашивала. Не обращая на нее внимания, я продолжала таращиться на Аякса. Он смотрел влево, глубоко вдыхал утренний воздух, и ветер поднимал его волосы.
— Я здесь, ты, ублюдок, — сказала я, и у меня перехватило дыхание: Аякс уставился прямо в камеру. На его лице появилось выражение такой ненависти, что на мгновение мне показалось, будто он меня услышал. Затем глаза его вспыхнули, как факелы, и понимающая улыбка скривила рот. Точно так же он улыбался мне за обедом, когда говорил, что собирается меня убить.
Но он меня не слышал и, несмотря на это выражение лица, не мог меня видеть. Я поняла это, потому что он отодвинулся, открыв того, кто привлек к себе его внимание.
— О боже! — Я закрыла рукой рот, чтобы не закричать. — Боже. Бен.
Он рыдал открыто, не стесняясь, слезы катились по щекам, рот был искажен болью. Он отбросил руку одного из утешавших его коллег — их было несколько, все в форме — они очень неловко выглядели рядом с безутешным другом. Бен. Он целовал меня так страстно, что я забыла об опасности. Бен, с которым я рассталась после ужина, чтобы пойти к Оливии.
Бен, который считает, что снова потерял меня.
Я заплакала, и Рейн неуверенно отступила, не зная, что ей делать. Я беспомощно наблюдала, как Аякс подошел к Бену и сказал несколько слов, после которых голова Бена удивленно дернулась. Конечно, звук был приглушен: репортер продолжал непрерывно болтать о моем месте в обществе — на самом деле о месте моего отца, — о том, во сколько оценивается наследство Оливии, теперь, когда она не должна будет со мной его делить. Но я видела движение губ Аякса. Он произносил слоги отчетливо, подчеркнуто, как будто знал, что я за ним слежу, и хотел, чтобы я поняла.
Мои соболезнования.
Беи уже собирался стряхнуть его, когда увидел что-то и мгновенно застыл, а Аякс протягивал руку, со змеиной улыбкой, которая заняла место ложного сочувствия. Я поймала то мгновение, когда он попытался отдернуть свою руку: это можно было сделать, если знаешь, чего ждать, но друзья Бена, хотя все они копы с очень внимательными взглядами, ничего этого не заметили. Оки слышали слова. Видели только попытку рукопожатия, только человека, выражавшего сочувствие другому. Но я разглядела кое-что еще.
На шее у Аякса издевательски блестела топкая серебряная цепочка. Я ахнула, поднесла руку к своей голой шее, а Аякс улыбнулся. Цепочка сверкала на холодном зимнем воздухе.
И Бен вцепился ему в горло.
Репортер прервал свой гладкий рассказ, друзья схватили Бена за руки и оттащили — его держали за руки, за торс, за шею, — а у Аякса на лице было самое невинное выражение. Бен кричал, лицо его покраснело и исказилось, волосы упали на лоб, костюм расстегнулся. Комментатор попытался замять эту сцену и объявил перерыв нa рекламу. Но у меня было время заметить, как Ксавье повернул голову в сторону шума. Затем Бена убрали из кадра. А Аякс в камеру — и мне — победоносно улыбнулся.
— Нет! — Я бросилась к телевизору, как раз когда картинка исчезла. Косметика разлетелась, столик с грохотом упал на пол, я ударила по экрану ладонью раз, другой, потом кулаком. Рейн в ужасе забилась в угол. — Держись от него подальше! Оставь его в покое!
Выдернув вилку из розетки, я швырнула телевизор о стенку. Звук божественный — удовлетворяющий и великолепно разрушительный. Что-то во мне щелкнуло, прокатилось по моему телу. И неожиданно я потеряла способность сдерживаться. Не могла остановиться. Бросала все: мониторы, приборы, столы, пластиковые стулья. И все это время мой голос, мой подлинный голос, резал мои новые голосовые связки:
— Я тебя убью, я тебя убью, я тебя убью…
У Оливии, такой доброй, чистой, мягкой, не было ни одного шанса против Батча, и этот факт ежедневно с самой ее гибели разбивал мне сердце. И матери, которая могла бы с ним сразиться, не было с нею рядом, она не защитила дочь; и с тех пор как я узнала истинную причину ее отсутствия, мое сердце и из-за нее обливалось кровью.
Но я ни разу не позволила себе выйти из себя. Я дышу, я живу, и я говорила себе, что это больше, чем я заслуживаю. Но когда я увидела лицо Бена, увидела эту бесконечную боль, остановиться было невозможно. Я кричала, ломала, разбрасывала вокруг себя все, чтобы это соответствовало тому, что я чувствую, что у меня внутри: все разорвано, обнажено, все болит. И страшная усталость. Огромное сожаление.
Закончив — две минуты, два часа или два года спустя, — я обнаружила, что сижу в позе зародыша в опустошенной, разбитой палате, сижу и раскачиваюсь; Рейн давно убежала; остатки люстр свисают на проводах с потолка, приборы перевернуты, они мертвы, молчат.
— Джоанна.
Я подняла голову. Меня удивило появление Уоррена, такое же неожиданное, как в первый раз; удивило и то, что он назвал меня по имени. Все предыдущие дни он называл меня Оливией. Сейчас он снова выглядел как бродяга — немытый, небритый бродяга, от которого несет отчаянием и одиночеством, но смотрел он на меня как-то очень трезво и яростно, и это вызвало у меня на глазах слезы. Он видел меня такой, какова я на самом деле.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
