журнал «Континент» № 35, 1983 г.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Тайная свобода
Эта часть книги, наверно, самая субъективная. И я ещё раз повторяю, что книга писалась в 1986 году. И эта главка тоже. За 25 лет кто-то изменился до неузнаваемости, кто-то умер, кто-то остался прежним. И я изменился, и в стихах, и в оценках… Кого-то разлюбил, кого-то полюбил. Уже и в третьей части мало проверки временнЫм расстоянием, а уж в этой такой проверки нет совсем…
После "медного века", поэты которого созревали в самом мрачном подполье истории России, уже после поисков корней Рубцовым, Соснорой, Рытовым; после слова звучащего, когда книга расценивалась лишь как партитура — возникли новые поэты с усложненной метафоричностью, поэты на сей раз обращенные не к залу, а к узкому кругу читателей (не слушателей!). Не с державинским, а с тютчевским духом…
За медным веком стояли Блок, Волошин, Гумилев, Цветаева… За поколением "Тайной свободы" — Мандельштам по метафоричности, Ахматова по интимности интонаций.
Мост к истокам, создаваемый этим поколением, менее конструктивен, но более сложен по силуэту. Импрессионистичность изображения и подпольность существования поневоле. Ведь в отличие от "медного века", поэтам этим, разбуженным "пражским подмораживанием", так в советское время и не удалось за малым исключением выйти к читателю…
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе.
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Так писал Александр Блок в своих последних стихах. Под этот эпиграф и сходится поколение поэтов, рождённых после войны.
Особое место в этом поколении занимают питерские поэты, соединённые — нет, не в группу, не в течение — скорее в некий отдельный и своеобразный литературный процесс.
Так исторически вышло — у французских художников 19-го века был Барбизон. У русских поэтов двух веков –
"Нам целый мир чужбина,
Отечество нам — Царское Село".
Во многом это дань традиции (Пушкин, Анненский, Ахматова, Гумилёв), но ещё это «царскосельское» явление связано и с именем Татьяны Григорьевны Гнедич, не только воспитавшей плеяду поэтов-переводчиков, но и объединившей вокруг себя часть новейших тогда поэтов, о которых и пойдёт речь в этой последней части книги.
Итак, поколение, о котором идёт речь, рождено в самиздате.
Часть четвёртая.
ПОКОЛЕНИЕ ТАЙНОЙ СВОБОДЫ
1 Летопись скучных времён (Л. Лосев)
2 Вино архаизмов (В. Кривулин)
3 Поэзия причастности (Е.Игнатова)
4 Предельная ситуация (А Волохонский)
5 Две с лишним вечности назад (Бахыт Кенжеев)
6 Родом из Марбурга (А Цветков).
7 Сироты власти петровой (Ю. Кублановский
8 Последняя туча рассеянной бури» Е Шварц
9. «Доколе же брату прощать моему?» А Сопровский
38. ЛЕТОПИСЬ СКУЧНЫХ ВРЕМЁН (Лев Лосев)
Лев Лосев, много лет до эмиграции проработавший в редакции детского журнала «Костёр», в Питере стихов публиковать и не пытался. Стихи его впервые вышли в "Континенте", потом стали появляться в других эмигрантских журналах. В СССР ни строчки из лосевских стихов напечатать было бы невозможно.
Неважно, какова их тема, — от всех его стихов тянет тяжелым туманом советской жизни. В этом смысле Лосев — в прямом смысле более, чем кто либо другой, "поэт советской действительности", — тогдашняя атмосфера отражена у него во всех реалиях, интонациях, особенностях языка.
Быт и жизнь, настроения человека в СССР эти стихи выражают с точностью социолога и психолога.
Естественно, что любой критик — член СП — с партийно-холуйских позиций назвал бы все до единого стихи Лосева «клеветой на советскую действительность
По Лосеву суть советской жизни — это даже не столько ужасы партократической диктатуры, тирания цензуры и тому подобные «мелочи», а нечто более жуткое и безнадежное — скука. Всепоглощающая, разъедающая. То безразличие, когда "всем все до лампочки" — вот главный признак советского образа жизни. Вот она — "нелетная погода"…
Пилот уже с утра залил глаза,
и дрыхнет, завернувшись в плащ-палатку.
Сегодня нам не улететь. Коза
Общипывает взлетную площадку.
Спроси пилота, ну зачем он пьёт,
Он ничего ответить не сумеет,
Ну, дождик. Отменяется полёт.
Ну, дождик сеет. Ну, коза не блеет.
Сами интонации, сами короткие без намека на эмоцию фразы, перечисление самых вроде бы случайных деталей, складывающихся в картину равнодушной, серой, смертельной скуки, монотонность ритма, как монотонность дождя, звучащего за строкой, — всё это только скука. В стихотворении довольно длинном все детали жестко реалистические и выстроены не в случайном порядке, а усиливая скуку, и вот последняя строчка: «Есть "Беломор. Но спички отсырели» уже настолько бесстрастно звучит, что ясно — хуже не бывает.
Единственное, что вдруг проблесками прорывает эту вселенскую скуку, — это цитируемые поэтом строчки из чужих и вроде бы не относящихся к его теме произведений. Чужие строки вмонтированы в стих так, что создают жуткий контраст, придавая стихам Лосева жестокую пародийность. Жестокую, но никак не смешную. Это пародия ужасов.
"Над невской башней тишина" — так строкой известного "городского" романса начинается стихотворение "Последний романс".
Не часовой со штыком — женщина. В трамвае, видимо. "Она опять подзалетела"… А дальше — уже не цитаты, пародийность создаётся еле заметными намеками на цитаты…
Все отражает лунный лик,
Воспетый сонмищем поэтов,
Не только часового штык,
Но много колющих предметов.
"И на штыке у часового/ горит полночная луна" пели в конце девятнадцатого века. Красиво пели. А поэт с горькой иронией перефразирует… И мрачные восьмидесятые годы девятнадцатого столетия сталкиваются со светлыми восьмидесятыми столетия двадцатого… В числе "колющих предметов" есть и кое-что похуже штыка.
Блеснет Адмиралтейства шприц,
И местная анестезия
В миг проморозит до границ
То место, где была Россия.
(какое место?) Это вам не леонтьевское высказывание, что мол, Россию "надо подморозить! Это помасштабнее! Да еще и психушки приходят на ум… Но женщина едет на аборт… Так вот оно, «то место где была Россия» все эти семьдесят лет советской власти! Всё мертво:
Окоченение к лицу
Не только в чреве недоноску,
Но и его недоотцу,
С утра упившемуся в доску.
Все — недо…недо… Всё заморожено, умертвлено до уровня недвижной серой скуки. Вот она — первая половина восьмидесятых…
А написанное дантовскими терцинами стихотворение, описывающее обычную советскую больницу, начинается, естественно, первой же строкой из "Ада" "Земную жизнь пройдя до середины" — и начало это, и терцины — все говорит: "вот он каков, наш ад". Это вам не фантазии великого флорентийца: куда безнадёжнее — длинный коридор, и жуткие пустые разговоры больных
Стучали кости, испускались газы,
И в воздухе подвешенный топор
Угрюмо обрубал слова и фразы.
Это и есть поэзия реализма. Не социалистического, но о социалистической действительности. Просто реализма. Без эпитетов! Без вранья и без классицизма. Реализм не социалистический, потому что автор не выдает желаемое за действительное. А пародийность, возникающая от столкновения цитат с реальностью, сама по себе жутка оттого, что сравнение, к которому зовет цитата, всегда — не в пользу описанной реальности. Возникает гротеск. Так пародия становится не смешной, не просто преувеличивающей что-либо. Она напоминает четко отретушированную фотографию, ну, и на ней тоже "то место, где была Россия", увиденное грустным и наблюдательным взглядом.
Картина полного одичания, вымирания, распада… Материал — не лакированная советская действительность. Вот потому поэт Лосев — не пародист, а реалист.
39. ВИНО АРХАИЗМОВ (Виктор Кривулин)
Конец оттепели. Август 68 года. В истории русской жизни это была условная грань, после которой усилился государственный зажим и оживилась слежка. И в то же время в литературу (но не в публикации!) вошло поколение "Тайной свободы".
Термин этот в применении к поэтам, о которых идет речь, стал уже привычным. Авторство его принадлежит одному из лидеров этого поколения, Виктору Кривулину. Его ранние, да и среднего периода стихи выражают, если можно так сказать, философию, свойственную в той или иной мере почти всем его ровесникам.
Дух культуры подпольной –
Как раннеапостольский свет,
