Сухой период в самом разгаре; солнце подпалило ландшафт в коричневых тонах. Дорога осталась такой, как я ее запомнил. Сломанные мосты, большие ямы. Кое-где цельные куски асфальта длиной в несколько метров, оставшиеся с 1960-х. Остальное — красный латеритный грунт и непроходимый песок. Время от времени машины, подпрыгивая, проносятся мимо в столбах пыли, и мы щуримся и закрываем носы крестьянскими платками в мелкую клетку — такой платок есть у каждого путешествующего кхмера. Растительность у дороги кажется искусственной, так как густо облеплена красной пылью.
Поля, покрытые высохшими рисовыми побегами. Потом горы, когда-то поросшие тропическими лесами, которые были срублены, пошли на финансирование гражданской войны.
Водителя скутера зовут Сокха. Маленький, худой, лет так под пятьдесят. Его французский безупречен, взгляд… хитроват?
Он родом из Пномпеня, где его отец преподавал в университете. Когда население эвакуировали, он попал в Кампонгчам, на восток. Его отец был к тому же известным писателем, автором любовного романа «Роза Пайлина», бестселлера предреволюционных лет. Теперь его сын занимается извозом на скутере, курсируя, по иронии судьбы, между Баттамбангом и тем самым Пайлином.
Сокха сдержанно рассказывает о своих одиннадцати братьях и сестрах. Они все погибли между 1975 и 1979 годами.
Мы проезжаем участок, поросший молодым лесом. Здесь международная гуманитарная организация обезвреживает мины. Кто-то ходит с металлоискателем, кто-то медленно ползает по земле, шаря перед собой длинной металлической проволокой. На всех бронежилеты и защитные маски. Несколько мин уже отмечены флажками. Вдоль дороги расставлены хорошо знакомые таблички с белым черепом на кроваво-красном фоне.
Сокха бывалый водитель. Он ездил по этой разбитой дороге много раз. Но ехать быстрее невозможно. Восемьдесят пять с половиной километров за четыре с лишним часа.
Пайлин был одним из последних оплотов красных кхмеров. Он расположен между вершинами Кардамоновых гор и благодаря драгоценным камням, которые добывали неподалеку, когда-то был центром торговли. Почти все продано теперь в Таиланд, и Пайлин кажется брошенным, насквозь проржавевшим городом у золотого прииска.
Но город не брошен. Здесь живут бывшие солдаты — те, что остались верны Пол Поту и еще двадцать лет сражались ради того, чтобы он мог отвоевать Пномпень.
Канун китайского Нового года. Перед домами и хижинами висят длинные ленточные фейерверки. Они вполне похожи на шведские, только каждый заряд размером с самую большую шведскую петарду и ленты почти двухметровые, увенчанные шариком с особо мощным зарядом. Взрываясь, они разбрасывают вокруг себя дождь из конфетти, а хлопки на расстоянии напоминают автоматную очередь.
Я сижу с Сокхой в простеньком ресторанчике на рынке. От грохота закладывает уши, между столиками вьется пороховой дым.
Мы ждем около двух часов. Условленной встречи с Кхиеу Самфаном.
В телефонном разговоре накануне он был очень любезен. Справился о здоровье своего старого друга Яна Мюрдаля. Судя по голосу, остался доволен, когда я заверил его, что Ян Мюрдаль до сих пор активно участвует в общественной жизни. Я обещал кланяться.
Хлопают петарды, часы показывают два.
Мы встаем.
Найти дом Кхиеу Самфана нетрудно. Проблема только в том, что домов у него несколько. Прежде чем объяснить дорогу, люди на рынке колеблются и подозрительно на нас поглядывают.
Мы проезжаем отель «Пайлин». Он принадлежит бывшему министру иностранных дел красных кхмеров Иенг Сари. Отель закрыт. Вывеска облупилась, зияют оконные проемы, все деревья в саду недавно срублены. Прозрачный символизм.
Первый адрес неверный. Со стены вокруг дома густо свешивается ярко-розовая бугенвиллея. У калитки пустая будка охранника. Мы звоним: нет, Кхиеу Самфан здесь больше не живет.
По второму адресу его тоже нет.
Третий дом — простое двухэтажное здание из светло-голубого бетона. Вокруг — высокий забор из редких досок. Калитка приоткрыта.
Я вхожу во двор. За темным стеклом входной двери чей-то силуэт, рука лежит на ручке двери.
И вот мы сидим в темно-серых креслах из искусственной кожи и пьем воду. Кхиеу Самфан одет в простую белую рубашку. На ногах — шлепанцы. Мы пьем воду. Он просит прощения. Он не сможет ответить на вопросы личного характера. Это распоряжение его французского адвоката.
Я говорю, что понимаю его.
Я говорю, что не буду расспрашивать его о Демократической Кампучии.
Я говорю, что хотел бы узнать о Камбодже 1960-х, когда он был Monsieur Propre на мотороллере. О Пномпене — Париже Юго-Восточной Азии с широкими бульварами и тенистыми аллеями, камбоджийском чуде, посмотреть на которое приезжала делегация из Сингапура.
Он извиняется и говорит, что не может ничего сказать.
Мы пьем воду и беседуем о Мюрдале. Последний раз они виделись в Бангкоке в 1980-е, говорит он. Поездка Мюрдаля с Обществом дружбы? Нет, это он никак прокомментировать не может.
Он старается не смотреть мне в глаза. Только иногда бросает на меня быстрый взгляд. В основном же сидит, уставившись на улицу через большое тонированное стекло в двери. Он кажется усталым. Волосы белые, движения даются ему с некоторым трудом. Он вдруг напоминает мне Пол Пота, когда тот снова появился в 1997 году за несколько месяцев до смерти.
Я говорю: вы столько пережили, вам наверняка есть что рассказать.
Он просит прощения. Никаких личных вопросов.
Мы пьем воду. Взгляд в окно, на горы вдали.
Я спрашиваю, хорошо ли продается его книга. Да, хорошо. Камбоджийское издание, уточняет он, кивнув в мою сторону.
Мы говорим о плохой дороге между Пайлином и Баттамбангом. О жарком солнце и о том, что путь назад займет у меня четыре часа. Четыре часа, кивает он. Да.
Он снова просит прощения, что ничего не может мне сказать, и я понимаю, что мне пора уходить.
Я говорю, что знаю, что он не может ответить, но все равно хочу задать личный вопрос. Один-единственный.
Он отмахивается. Это бессмысленно.
Я настаиваю.
Вы столько всего пережили, говорю я, Париж в 1950-е, политические интриги в Национальном собрании в 1960-е, партизанская война, потом революция. Вы были премьер-министром, потом возобновили борьбу и провели еще двадцать лет в джунглях. Я просто хотел бы знать, продолжаю я, какое время было для вас самым счастливым?
Он замирает. Отводит глаза, и взгляд снова теряется вдали. Секунды бегут, на губах проскальзывает улыбка. Проходит еще несколько секунд, и на его лице снова появляется усталое, отчужденное выражение:
— Нет, я очень прошу извинить меня, мсье, но я не могу отвечать на такие вопросы.
Мы встаем, пожимаем друг другу руки, и он закрывает за мной дверь.
219.
НЕТ НИКАКИХ ВОСКРЕСЕНИЙ, ТОЛЬКО ПОНЕДЕЛЬНИКИ!
220.
Франсуа Бизо пишет о них в своей книге «Le Portail»[31]. Об этих улыбках.
Франсуа Бизо — французский антрополог, до сих пор работающий в Камбодже. В 1971 году он попал в плен к красным кхмерам. Несколько месяцев просидел, прикованный, в партизанском лагере, после чего его неожиданно отпустили на волю.
Начальником лагеря был двадцатидевятилетний Дуть, который потом стал комендантом S-21. Они подолгу беседовали, и Франсуа Бизо говорит, что даже сегодня испытывает какую-то противоестественную симпатию к своему бывшему надзирателю.
Франсуа Бизо рассказывает о последней проверке, которую ему устроили, прежде чем выпустить на свободу. Его привели в дом, где несколько высокопоставленных партийных функционеров собирались угостить его ужином. Один из них был Та Мок, глава Юго-Западной зоны. Незадолго перед тем он с пеной у рта доказывал, что Франсуа Бизо надо казнить.
Ужин был местами очень напряженный. Дуть, поручившийся за французского пленника, не мог скрыть своего волнения.
После того как жизнь Франсуа Бизо, видимо, снова положили на чашу весов, ему доверили пропагандистские материалы для передачи во французское посольство. Люди, которые только что сомневались, можно ли оставить его в живых, стояли перед домом и махали вслед отъезжающей машине.
Бизо пишет, что они все одинаково улыбались. Это была странная манерная улыбка, будто они кого-то копировали. Кого-то более важного — в стране, где все должны были быть одинаково важными. Они немного склоняли голову и, улыбаясь, обнажали только верхний ряд зубов. Такая вот безрадостная усмешка.
Я просматриваю фотографии. Это кажется невероятным, но Бизо, похоже, прав. Пол Пот улыбается. Иенг Сари улыбается. Кхиеу Самфан улыбается. У всех одна и та же чудная улыбка. Кто из них первый начал — Пол Пот? Или это пришло из Китая?
Вот, значит, что такое общность избранных. Подхожу к зеркалу и пробую так же улыбнуться. Ну и вид!
