— Сэнсэй, а зачем он так далеко забрался?
— Вот глупая, — смеется Сакураи, — ты-то сама хоть помнишь, куда ты забралась? Это тебе не на Кюсю из Нары…
Да и правда, как-то я про это не подумала… Дочки Сакураи очень занятные, не простые, про таких говорят: «хитрые барышни» — это невооруженным глазом видно. В доме два кота — по одному на каждую дочку. Черный и белый, оба уже пожилые. Семейство — то еще. Девчонки без конца шпыняют и подкалывают Сакураи, но обожают отца, это и ежу понятно. Весь дом завален книгами и разной старинной черепицей. «От папашиных книг и камней жить негде, — говорят девчонки. — Вот-вот, и ты такая же, уже в черепице возишься, два сапога пара!»
Потом мы поехали в нарский парк. Лазали там. Точнее, не то чтобы лазали — была толпа народу, Сакураи бежал впереди, а мы вчетвером — я, две дочки и Косида — пытались не упустить его из виду. Потом Сакураи останавливался возле очередного храма и с безумным удивлением оглядывался по сторонам, не уважая нас за отсутствие. «Вот, вот, он всегда так, — жаловалась мне Дзюнко, — все время исчезает. Вот где он опять, спрашивается! Па-а-а-апа-а-а-а!» Нет ответа. К делу подключается и старшее чадо: «Па-а-а-апа-а-а-а!» Хором: «Па-а-а-апа-а-а-а!» Нет ответа. Мне локтем под ребра: «Ну, что молчишь, помогай, а то вообще исчезнет». «Па-а-а-апа-а-а-а!» Ага, подействовало, отозвался!
Потом мы глядели на знаменитую пагоду Кофукудзи. Сакураи сказал, что ее скоро будут реставрировать и тогда я смогу на нее залезть. Еще сказал, что если у пагоды фундамент каменный, как тут, то, значит, она старинная, а если с деревянным настилом, то, значит, новая.
— А с какого времени стали строить настилы?
— Примерно с периода Хэйан.
Ну и отсчеты у них — с начала периода Хэйан прошло уже больше тысячи лет. Хотела бы я послушать, как у нас кто-нибудь назовет новым строение возрастом в десять веков!
— У этого павильона есть редкая особенность — выпуск стропил под крышей идет в три ряда. Обычно только в один или в два. Когда в один, называется «хито-но-ки», в два — «фута-но-ки», в три — «ми-но-ки». Понятно?
— Понятно!
— Repetez s’il vous plaît![45]
Честно говоря, я не очень-то запомнила, но Митико пихает меня в спину и шепчет:
— Повторяй давай, а то он не отцепится, я его знаю!
— Да ничего, привыкнешь, — заверяет меня после Дзюнко, — я ведь, когда маленькая была, мы с отцом в Испании жили.
— Ну и?
— Ничего, когда вернулись, я совсем по-японски говорить не умела. Меня папа учил. Теперь, как видишь, нормально…
Да, это, конечно, утешает.
Я догоняю Сакураи и разом выпаливаю ему все три страшных слова: «Хито-но-ки, фута-но-ки, ми-но-ки!» А он вдруг ежится и тихо (уже раз в пятый, наверное) просит:
— Слушай, а повтори еще раз, пожалуйста, как по-русски будет «церковь», я опять забыл…
Вдалеке, между темных деревьев, просвечивает большое поле со свечками.
— Ты туда случайно не хочешь? — интересуется Сакураи.
— Нет…
— Странно…
— Ха, пап, — это Дзюнко, — она там уже три раза была!
— Что, за последнюю неделю три раза в Нару ездила???
— Ну да.
— Crazy![46]
Периодически я отстаю — что-нибудь сфотографировать. Потом оглядываюсь — все свои исчезли в толпе. И только Косида неподвижно маячит за правым плечом. Или за левым. Правильно, за этими глупыми иностранцами глаз да глаз нужен, а то сразу потеряются!
Потом мы идем в храм Тодайдзи — в Павильон Большого Будды. Там весь двор заставлен рядами параллелепипедов-фонарей. Сам господин Будда глядит на них из большого храмового окна. Мы заходим внутрь. Проходя мимо огромной руки статуи, замечаю головокружительную, узкую, зависшую в пространстве храма лестницу, ведущую из-под потолка, мимо скулы Будды, вниз к полу.
— Я с этой лестницы когда-то упал, — говорит Сакураи.
— И что? — с дрожью в голосе интересуюсь я.
— Ничего, больно было, — ухмыляется он.
Так вот оно бывает — кто-то, забыв про теодолит, скачет босиком в потоках летнего ливня по крутой брусчатке у собора святого Владимира. А кто-то катится с лестницы мимо лика Большого Будды в древней японской столице Нара. Для обоих — это обычная жизнь. Но если посмотреть с другого берега…
— Что ты будешь пить?
Отвечаю по-японски стандартно-вежливо:
— Меня устроит любой напиток.
Сакураи хмурится:
— Давай договоримся, мне ты будешь отвечать как человек, а не как японка. Так что ты будешь пить?
— Холодный черный чай с сахаром и лимоном фирмы «Липтон» в пластиковой бутылке с ребрышками посредине.
Сакураи хихикает.
Домой я возвращаюсь с Косидой. Он спрашивает, сама ли я писала ту бумаженцию для офиса. (Что-то типа рабочей программы на планируемые исследования.)
— Сама, а что такого?
— Ничего, просто там таких иероглифов сложных куча была.
— Так я же со словарем!
— Ну и что, все равно круто!
— Что же там крутого, ты сам видел, как Сакураи эту мою писанину исчиркал исправлениями!
Косида ухмыляется:
— Подумаешь! Я недавно такую же бумагу писал, так Сакураи ее еще хуже исчиркал, вообще черного цвета не осталось, только красный!
Через несколько дней Сакураи отвозит нас с Косидой в храм Осака Тенмангу — он там что-то реставрирует. Снаружи — ничего интересного. Но внутри классно: всякие галерейки, дворики, залы. Все очень свеже-заново-чистое: традиционное, но с кондиционерами. На стене висит групповая фотография: храмовые служители и реставраторы выстроились в два ряда на фоне главного павильона. Посредине торчит Сакураи.
— Вот это я, видишь, — объясняет мне Сакураи, показывая фото.
— Вижу, я вас сразу заметила!
— По росту, да? — гордо спрашивает он.
— Нет, по ушам!
(И то и другое у Сакураи явный отличительный признак: он действительно намного выше всех остальных персонажей на фото. Но и уши его лопоухие тоже издалека заметны.)
— Вот вечно ты так! — Сакураи делает вид, что обиделся.
Я между тем пробираюсь в алтарь и усаживаюсь скрестив ноги, словно статуя божества.
— Хорошо тебе там? — спрашивает Сакураи.
— Ага, супер!
Сакураи садится по-японски[47] на пол с той стороны, где обычно находятся молящиеся, важно хлопает два раза в ладоши и кланяется:
— Поняла? Или как? Два раза хлопаешь в ладоши, потом кланяешься и еще раз хлопаешь в ладоши! Давай повторяй!
После Фудзи у меня все еще жутко болят ноги. Просто хоть ори. Но я все-таки сажусь и рожа у меня при этом холодная, самурайская. Потом я, так же как он, два раза важно хлопаю в ладоши и собираюсь кланяться. И в этот самый момент у меня в голове всплывает видение дикарского племени тимбукту — где все они черные, с клыками, продетыми в носы, и в юбочках из мочала. Боль подавить можно, а вот смех — дудки. Поклон у меня не вышел, вместо этого я хрюкаю, упираюсь лбом в татами и давлюсь от смеха.
