До этого Полубородый вымучивал из себя каждое слово, а теперь вдруг заговорил быстрее. Не громче; я думаю, ему было всё равно, слушаем мы его или нет. Может, он уже и не осознавал, что мы перед ним сидим. Как Гени, когда лежал без сознания в жару, тоже что-то бормотал, но слова ничего не значили.
– Всегда думаешь, что плохие люди должны выглядеть иначе, чем другие, – сказал Полубородый. – Что чёрная душа должна быть написана у них на лице. Но это не так, не от природы, потому-то и выжигают обманщику клеймо на лбу. А вору отрезают ухо. Чтобы их сразу узнавали. А от викария Фридберта никто меня не предостерёг. Никто и ничто. Сто раз я проходил мимо него, и ничто в нём не бросилось мне в глаза. Чёрт не воняет серой. Я его приветствовал как положено, а он, как это было ему свойственно, никогда не отвечал. Смотрел мимо тебя – то ли невежливо, то ли робко, но меня это не заботило. Он ничего собой не представлял. Собака, негодная ни для охраны, ни для охоты. Один из многих. И теперь он стоял перед своей стаей, стоял как полководец перед своим победным войском и нацепил на себя совсем новое лицо. Изменился, как изменился и весь мир.
Полубородый упал ниц, но не потому, что был в обмороке. Он сделал это намеренно, потому что это относилось к его истории. Потому что его история затянула его, как может затягивать трясина в озере Эгери, как только оступишься с дороги.
– Они подвели меня к нему, – сказал он, – выкрутив мне руки за спину, и когда мы подошли к викарию, один из них, тот, что с вонючим дыханием, толкнул меня ему в ноги. Я хотел встать, попытался, но один из них наступил мне на спину, и я остался лежать в грязи. Викарий был в башмаках с длинными носами, они стояли у меня прямо перед глазами, и я ещё подумал, помнится: «Как он мог оплатить такие дорогие башмаки, не имея своего прихода?» Верно, экономил на всём остальном. Они для него важны, подумал я, потому что с такими башмаками ты вроде как лучше остальных. Ты возвышаешься над остальными. В своей обыкновенности он, может быть, всю жизнь мечтал быть избранным, и башмаки были знаком для этого. В тот день он сделал себя избранным.
– Люди кричали наперебой, и их голоса сливались в гул, какой по весне иногда слышен с Дуная, когда ломается лёд и вода освобождается из-под него. Похоже, викарий Фридберт сделал какое-то движение, я не мог этого видеть, лёжа лицом в землю, и люди притихли, как подразделение солдат вытягивается в струнку, когда их командир отдаёт приказ. Он, конечно же, был горд, что все его слушаются. В тот день он ещё гордился. А на следующий день это послушание уже стало для него само собой разумеющимся. Когда неважный человек становится важным, это делает с ним больше, чем делает с пьяницей бочка вина.
– Ногу у меня со спины убрали, это, видимо, тоже приказал викарий одним движением, и тогда кожаный башмак потянулся ко мне и перевернул меня, как переворачивают убитое животное, чтобы посмотреть, мёртвое оно или требуется ещё один удар дубиной. Я видел его снизу, лёжа на полу. Над ним высилось ясное небо без единого облачка, и мне пришлось сощуриться – не из страха, хотя я боялся, а из-за того, что был ослеплён солнцем. И тогда он это произнёс.
Полубородый вскочил и встал на свой табурет. Он стоял так, словно статуя святого, и взирал на нас сверху. Когда он заговорил снова, у него опять изменился голос. Вероятно, он подражал викарию Фридберту.
– Ты осквернил Спасителя, – сказал он, – и должен за это умереть.
Тридцать пятая глава, в которой другие пытаются понять
Гени говорит, что отчаявшийся – это человек, который не может отделаться от плохих воспоминаний, тогда как сумасшедший вспоминает плохое, какого никогда не было. Я не думаю, что Полубородый сумасшедший.
Он ещё долго стоял на своём табурете и пошатывался, потом очень осторожно, как после долгой болезни, спустился и сел, уронив голову между колен. Он долго ничего не говорил, другие тоже, в комнате было так тихо, что слышно было муху, бившуюся раз за разом о свиной пузырь, не знаю, откуда эта муха взялась поздней осенью. Когда Полубородый снова заговорил, он рассказывал дальше не по порядку, не так, как рассказывает Чёртова Аннели, чья любая история имеет начало и прямой дорожкой движется к концу. Собственно, он уже и не рассказывал, это из него выливалось, как тогда гной из ноги Гени, толчками, одна порция за другой, он говорил о вещах, связь между которыми знал только он, про церковную облатку и кровь, он называл имена, которых я раньше от него не слышал, какие-то библейские, Самуил и Ребекка, и говорил про огонь, про сожжённого мужчину и сожжённую девочку. Иногда он вскрикивал, а потом снова запинался и принимался бормотать.
Только не заплакал он ни разу.
В Швице, как я однажды слышал, в приходской церкви Святого Мартина разрушился пристенный цоколь статуи Марии: то ли древесные жучки его источили, то ли злой дух виноват. Но статуя упала, и песчаник разломился на множество кусков. Надо было снова собрать статую, работа длилась больше года, и говорят, собрали так удачно, что даже не видно, где она была расколота. Только одного пальчика недоставало, его так и не нашли, пришлось делать новый. Вот так же и Полубородый бросил перед нами свою историю в виде тысячи обломков, и нам пришлось их собирать в нечто целое; Гени и Штоффель её собирали, а мы с Кэттерли слушали. Самого Полубородого при этом уже не было. Когда всё из него вышло, он убежал из дома, без накидки и без шапки на холод. Я думаю, ему предстояло сперва самого себя собрать по кусочкам.
Его история, как её видят Гени и Штоффель, выглядит так: в тот день, о котором говорил Полубородый, когда он был не у себя дома, а относил лекарство своему другу, в ту пятницу на пороге его собственного дома была найдена церковная облатка, освящённая, как говорят, потому что из неё сочилась кровь как из свежей раны, или это просто так говорится, что она вытекала, якобы видел это лишь один человек. По крайней мере она была окровавленная, а то, что окровавленная облатка является чудом, причём большим, это всем известно. Это означает, что тело Христово стало видимым, и для церковного прихода, который владеет такой облаткой, это всё равно что каждый день в году было бы освящение церкви, с паломниками отовсюду. А паломники, говорит Гени, оставляют на своём пути денег, как стадо коров навоза. Поэтому, добавил Штоффель, хозяева постоялых дворов всегда первые, кто готов верить в чудо, потому что они этим навозом могут удобрять и собственное поле.
Итак, кровоточащая облатка. На пороге дома Полубородого. Что было либо большой подлостью, либо как раз чудом. И свидетелем чуда стал тот викарий Фридберт, который прежде всю жизнь был незначительным человеком, а потом, с одной минуты на другую, сделался самым важным во всей округе. «Теперь-то он уж, поди, прелат или благочинный», – говорил Полубородый, и это тоже помогло составить историю по кусочкам. У кого в церкви есть чудодейственная облатка для поклонения, тут Гени и Штоффель сходились во мнении, тот уже не останется викарием, а станет кем-то более значительным; он ещё удачливее, чем человек, который продаёт на рынке панацею от всех болезней. Викарий Фридберт, говорили они, теперь наверняка почитается в Корнойбурге почти как святой – человек, обнаруживший чудо с кровью.
– Если не он сам подбросил туда эту облатку, – добавил Гени. – В конце концов, это играло главным образом на его карман.
Это нельзя сказать с уверенностью, возразил Штоффель и нашёл для этого обломка события другое место. Поскольку возможно, что чудо было вовсе не чудо, а обман, ему лично это даже кажется вероятным, потому что такое, как он слышал, происходило в разное время и в других местах, но за желанием сделать кого-то виноватым мог стоять и кто-то совсем другой, о ком Полубородый не знал или ничего не сказал. И снова Гени: но викарий всё-таки самое вероятное, как раз потому, что он викарий. Доступ к облаткам есть не у каждого, самим их не испечь, и на рынке их не купишь. И свидетелем того, что облатка кровоточила, викарий хотел быть один, а может, то была просто кровь животного, тайно намазанная на облатку. То могла быть также и кровь человека, сказал Штоффель; может, кто нарочно порезал себе палец или руку и капнул кровью на облатку. Надо было обследовать этого викария, нет ли на нём пореза, но никто бы не отважился высказать такое предложение.
