Чужой протопал вверх по лестнице, настоящим солдатским шагом, как будто он шёл не один, а целым взводом. Когда он вошёл в комнату, Кэттерли от страха вскрикнула. Мужчина был не такой рослый, как Штоффель, но и не намного меньше, и через всё его лицо тянулся глубокий шрам – от подбородка до лба, и один глаз был закрыт клапаном. Голова была обвязана платком как повязкой, и в ней торчало перо из хвоста сороки. Это делало его вид ещё более зловещим; недаром наша мать всегда говорила, что сорока – это чёртова птица. На нём был пёстрый камзол, но штанины внизу были подвязаны соломой, а не как у богатых людей, и одна штанина разорвалась. Накидка была ему маловата, как будто с чужого плеча.
Этот человек простёр ко мне руки, и я вспомнил про людоеда, о котором шла речь в одном рассказе Чёртовой Аннели, он схватил меня в охапку и поднял так легко, как будто я ничего не весил, прижал к себе, так что из меня дух вышибло, и обдал запахом водки и пота. Это тоже мне о чём-то напомнило, но не помню, о чём. И он воскликнул:
– Евсебий! Мой маленький Евсебий! – И тут я вспомнил, кто он такой: дядя Алисий, который ушёл в солдаты.
Когда к нему немного привыкнешь, начинаешь понимать, что он говорит, а говорит он неразборчиво, но не оттого, что пьян, хотя по-настоящему трезвым он не бывал никогда, а потому что у него во рту, с той стороны, где шрам, больше не было зубов. Своё ранение он получил в Риме, сказал он, и хотя впоследствии я заметил, что у него всегда всё должно быть больше и громче, чем у других людей, в этом я ему верю; он столько пережил и повидал, что ему незачем преувеличивать и говорить про Рим, когда в реальности дело было в какой-нибудь деревне. Он якобы состоял тогда на службе у короля Генриха, который, к сожалению, умер от малярии; тот направился в Италию, чтобы короноваться в кайзеры, и тут ему понадобилось приличное войско в сопровождение. И они дошли аж до Рима, но там дорогу к собору Святого Петра им преградили чужие солдаты, вот там это и произошло.
– Это была не битва, – сказал дядя Алисий таким тоном, будто должен этого стыдиться, – даже не сражение, в каких я участвовал много раз, а всего лишь потасовка. Но секира есть секира, и если она тебя достанет, то скажи спасибо, что не полёг. Такова солдатская жизнь, каждый день играешь в кости со смертью, и рано или поздно кости выпадут из стаканчика не в твою пользу. Все эти годы всё обходилось, отделывался царапинами, а потом недоглядел или ангел-хранитель был не в духе, и вот уж у тебя голова как сломанная мозговая кость. – Он на мгновение приподнял над глазом клапан, под ним оказалась красная дыра. Сперва я подумал, что она кровоточит, но мне только показалось.
То оказались валлийцы, продолжал он свой рассказ; он хотя и не слышал их речи, но у них у всех были зобы, это их отличительный признак. Они не особенно хорошие бойцы, его камрады быстро их разогнали, и коронация в соборе Святого Петра состоялась, но он при этом уже не присутствовал, и почётную пенсию, которую всем раздавали, он тоже пропустил. Зато все свои деньги раздал монахиням, которые его выхаживали, они хотя и любят поговорить о воздаянии Божьем, но как выставить человеку земной счёт, тоже знают. От смерти они его спасли, это он вынужден признать, но иногда он спрашивает себя, не было ли это плохой услугой – с его нынешним-то видом. Единственные деньги, какие у него есть, спрятаны в его голове: там дыру в черепной кости ему заделали золотой монетой, которая теперь уже вросла в него. Всё, что он скопил за многие годы на разных службах, профукано и потрачено, а работы ему, одноглазому, тоже не будет. Он теперь только половина солдата, так же, как и Гени теперь только половина человека, с одной-то ногой, каким он его встретил. Это стало для него печальной неожиданностью, сказал он: мол, возвращаешься в свою деревню, надеясь найти там всё таким, как было раньше, а там всё по-другому: сестра на кладбище, старший племянник с искусственной ногой, а младшего где-то прячут. И только Поликарп всё ещё такой же, как был, каким он знал его ещё в мальчишках, сорвиголова и проказник, тот сорт самозваных героев, которые не терпят никаких командиров у себя в авангарде, потому что война представляется им весёлой потасовкой, а на самом деле это серьёзная профессия, которой надо старательно учиться, как и деревообработке или кожевенному делу. Поли, дескать, поначалу не хотел ему говорить, где я скрываюсь, но из таких горлопанов легко вытрясти ответ, и вот он сразу же направился в Эгери, я ведь всегда был его любимым племянником, и теперь, когда он вернулся домой, он хочет собрать у себя под боком родных людей или хотя бы то, что от них осталось. В конце концов, он теперь старший в семье и самый опытный, поэтому берёт на себя руководство, а приказывать он привык и нас, мальчишек, уж как-нибудь приучит к послушанию.
Всё это он выпалил без остановки; должно быть, натерпелся в молчании за долгий путь из Рима, не с кем было поговорить. Его рука всё это время лежала на моём плече – не так, как делает Гени, когда хочет на меня опереться, а цепко, как удерживают пленника. При этом, я думаю, Алисий не имел в виду ничего плохого, только я не уверен, что его манера может быть по душе окружающим. Уж вежливым человеком он точно не был. Штоффеля, который, как-никак, был здесь хозяин дома, он просто оставил у входа, а на Кэттерли вообще не обратил внимания или по крайней мере не сразу. И только после того, как выложил всю свою историю, он раскланялся перед ней – так, как я ещё ни у кого не видел: отставив одну ногу позади другой, одна рука на сердце, а вторая выписывает в воздухе сложную фигуру.
– Bella figliola[20], – сказал он, не знаю, что это означает, но думаю, что комплимент. Он сказал, что после стольких лет в Италии узнал там новые обычаи, какие здесь не в ходу. Дескать, на солнечной стороне Божьего мира принято предлагать гостю чего-нибудь выпить, особенно когда есть что отпраздновать, а он не знает большего повода для празднования, чем обретение любимого племянника дядей после многих лет отсутствия.
Кэттерли вопросительно взглянула на отца, Штоффель кивнул, и она вышла.
– Твоя дочь? – спросил Алисий, и когда Штоффель ответил да, он прищурил свой здоровый глаз и сказал, что того и гляди в дверь постучится незваный жених, такая она красавица.
Штоффель засмеялся и сказал, что для этого Кэттерли ещё слишком молода, а Алисий сказал:
– Из молодых куриц получается самое хрустящее жаркое. Но это замечание Штоффель не нашёл таким уж весёлым. Потом оба мужчины выпили вина. Алисий первый кубок выпил залпом, запрокинув голову, было видно, как кадык, тот кусочек яблока, который со времён изгнания из рая застрял у мужчин в горле, так и ходил у него ходуном вверх-вниз. Он за это извинился, что, мол, такая солдатская привычка, там считается, что ты слабак, если при питье хоть раз оторвёшься или оставишь хоть каплю на дне. Но на службе, мол, приходится пить вино только в мирные дни, таковых и в походе больше, чем можно подумать, и это расслабляет порой. Он вспоминает одного своего камрада, из Ури, тот по пьянке воткнул себе в ногу собственную пику и через неделю умер от воспаления. Перед битвой пьют водку, так положено, и это помогает, потому что становишься храбрым. Как-то раз, он уже не помнит, то ли в Милане, то ли в Кремоне было дело, один от водки так расхрабрился, что противнику не только вспорол брюхо, но и голыми руками потом его кишки…
Штоффель его перебил, сказал, что такого не рассказывают, когда при этом присутствуют Кэттерли и Готфридли.
Алисий не мог согласиться с именем Готфридли и уже было начал снова кричать, что меня зовут Евсебий и никак не иначе и, чёрт побери, ему начхать, если это услышит весь Эгери, в нашей семье ещё никому не приходилось прятаться, и теперь, когда всем командует он, с этим быстро будет покончено. Потом выяснилось, что он не знал точно, что случилось в Айнзидельне, Поли объяснил ему лишь в общих чертах, что была, мол, одна проблема в монастыре, и тут мне пришлось сперва рассказать заново всю историю. Кэттерли, хотя всё это знала, сделала удивлённый вид с восклицаниями типа «Но это же ужасно!» и «Ах ты, бедняжка!». Женщины всё-таки умнее мужчин.
