– Нет никакой Ребекки. Я выдумал это имя, как выдумываешь себе историю. Никого так не звали, разве что только в Библии, где она поила верблюдов и за это получила в мужья Исаака. У моей Ребекки не было мужа, ведь она навсегда осталась девочкой, не стала старше и не изменилась; так ангел на иконе всегда остаётся одним и тем же, только люди, которые молятся перед иконой, становятся седыми и морщинистыми, а когда-то и умирают. Моя Ребекка никогда не умрёт.
– Никогда! – повторил он таким тоном, будто хотел сказать: «А кто мне возразит, с тем я в ссоре».
Но потом он продолжал говорить вполне миролюбиво.
– Послушай, Кэттерли, – сказал он. – Ты дочь кузнеца, поэтому тебе следует знать, что железо становится тем твёрже, чем чаще проходит сквозь огонь. С каждым ударом молота оно набирает всё больше силы. Точно так же и с моей Ребеккой. Ничто и никто больше не может ей ничего сделать. Никто и ничто.
– Моя жена, – сказал он ещё, – поскольку у меня тоже когда-то была жена, она рано умерла, от лихорадки, от которой никто не знал средства. Есть болезни, которые уродливо преображают свои жертвы, иногда за несколько дней и каждая по-своему, но её лихорадка была другого сорта. Когда я заворачивал её в саван, она была такой же прекрасной, как всегда, и нельзя было поверить, что она больше не сделает вдоха. Тогда я ещё не интересовался медициной, это пришло ко мне позднее. Из-за её болезни и пришло. Я был ещё в том возрасте, когда считаешь себя бессмертным. Себя и всех, кого любишь. Но бессмертных нет.
Он осторожно поставил королеву на стол и поглаживал её кончиками пальцев.
– Тогда мне самому хотелось закрыть глаза, лечь к моей жене, забраться в её саван, я хотел её обнять и лечь вместе с ней в землю, но была ещё Ребекка, и я не мог её покинуть.
– Значит, всё-таки не выдумана, – сказала Кэттерли.
Я не хочу её критиковать, ни в коем случае, она чудесный человек, но иногда она не замечает, что кое-что лучше не произносить вслух. Или хотя бы не так напрямую. Но, может, я просто слишком труслив, слишком неженка, чтобы делать так, как она, и мне бы лучше не упрекать Кэттерли, а восхищаться ею.
Полубородый не обиделся на её замечание, а улыбнулся, той улыбкой, которая делает человека печальным, и сказал:
– Разница между выдумкой и действительностью не так велика. У тебя когда-нибудь была собака?
Этот вопрос неожиданно вывел Кэттерли из равновесия, она чуть не упала и удержалась за край стола. Она знает Полубородого не так давно, как я, и ещё не привыкла, что его мысли иногда совершают прыжки, как бы в пустоту, и ты лишь потом понимаешь, иногда спустя несколько дней, что была какая-то связь, которую ты просто не заметил. Он вовсе и не ждал от неё ответа на свой вопрос, а просто продолжал рассказывать.
– Ко мне однажды прибилась собака, – сказал он, – такая несусветная помесь, что можно было подумать, уж не крыса ли была её мать. Может, собака заметила, что в моём доме её не станут пинать или бить, а может, просто пришла на запах супа, который стоял на столе, но однажды она просто прошмыгнула в дверь и уже не ушла. Я даже кличку ей не дал, ведь она явилась в гости и не принадлежала мне. В то же самое время у меня была кошка, и они нашли общий язык, разве что дрались иногда за лучшее место у очага. У животного это как у людей: ты его не трогаешь, и оно тебя не трогает. У кошки родились котята, и пару дней спустя кто-то на улице убил её камнем, без причины, просто так. Котята были ещё слепые, и я недолго думая положил их в корзину к собаке. Они сразу к ней присосались, хотя молока у неё не было, кормить их приходилось мне. Я мочил в молоке тряпочки и совал им в рот. Но согревала и облизывала их собака. Я и не сомневался, что через пару дней она и сама поверит, что она им мать. Вот что я хотел вам рассказать.
Кэттерли, конечно, умнее меня, но в историях она ничего не смыслит. Когда я ей рассказывал о Веронике и её волосах, она только и спросила, почему девочка не запирала как следует дверь, а ведь это действительно была второстепенная деталь. Вот и теперь она не поняла, что хотел сказать своей историей Полубородый, и спросила:
– Но Ребекка-то? Что с Ребеккой?
– Я её себе выдумал, – ответил Полубородый. – Я всё в ней придумал. Её тёмные глаза и волосы, которые не поддавались расчёске, когда ветер был хоть чуточку влажный. Как она моргала, когда просыпалась утром, и как затыкала уши, когда не хотела что-нибудь слышать. Прореху между зубами, когда она упала, я тоже выдумал, и что когда она чему-то удивлялась, в эту прореху высовывался кончик языка, словно любопытная маленькая зверушка. Я выдумал её руки, которые хватались за всё, что можно было потрогать, потому что я выдумал её любознательным ребёнком, который стремится постичь мир. Однажды она принесла домой живую змею, которая обвилась ей вокруг запястья, и я испугался, что это гадюка, но это оказался обыкновенный уж, и я смог объяснить ей, что всегда надо посмотреть на зрачки: если они круглые, то змея не ядовитая. И Ребекка сказала: «Как хорошо, что у людей они круглые». Но люди опаснее змей. Если бы Ребекка стала старше, я бы ей это объяснил. Но она не стала старше, а осталась в одном и том же возрасте.
– С ней уже никогда не случится ничего плохого, никогда, ни за что. Если кто-то бросит в неё камень, то камень пройдёт сквозь неё как сквозь туман, и если кто захочет её утопить, она просто уплывёт, ведь она умеет дышать и под водой. И если надо будет улететь, она умеет летать, и если надо стать невидимкой, она станет невидимой. Она никогда не умрёт, моя Ребекка, такой я её себе придумал, и поэтому так оно и есть. Она не всё время со мной, потому что ей надо открыть для себя мир, но иногда она меня навещает. Она рассказывает мне о том, что пережила и что узнала, и в её рассказах всегда светит солнце. У неё есть друзья во многих странах, потому что я выдумал её такой, что она всем приходится по сердцу. Иногда она музицирует со своими друзьями, и когда ветер дует в нужную сторону, до меня доносится эта мелодия. Хоть и издалека, но она слышна.
– Это хорошо, что Ребекка лишь придумана и её не существует в реальности, – сказал Полубородый, – ведь если бы она была на самом деле, люди могли бы ей причинить зло. Они могли бы схватить её множеством рук, привязать её к столбу, могли бы разложить под ней дрова, хворост и ветки, обломки мебели. И они могли бы…
Он не стал продолжать, а снова взял шахматную королеву и долго на неё смотрел. Потом отложил и сказал Кэттерли:
– Знаешь, почему ты потеряла своего слона? Потому что ты вела сражение так, будто с тобой никогда ничего не может случиться. Но с человеком всегда что-то может случиться, запомни это. Всегда.
Он встал и обеими руками поскрёб у себя в затылке, как и я иногда делаю, когда утром ещё не проснулся толком. Он прогнулся и потянулся, а потом вышел.
Кэттерли долго смотрела ему вслед, а потом сказала:
– И я всё равно думаю, что эта Ребекка была на самом деле.
Тридцать седьмая глава, в которой дядя Алисий возвращается с войны
В воскресенье Штоффель после еды сказал, что пойдёт в кузницу, немного приберётся там. Он говорит так каждую неделю, и я не знаю, для чего ему нужны эти отговорки, может, он просто не хочет признаться, что и самый сильный человек иногда устаёт. При этом и я, и Кэттерли знаем, что он там не прибирает, а ложится на часок на мой соломенный тюфяк; он думает, что мы не замечаем, но при этом его храп разносится по всему дому. Однако в это воскресенье ему недолго довелось поспать, потому что кто-то стал ломиться в двери кузницы; не постучался, как разумный человек, а стал бить по двери кулаками, а потом, когда ему открыли не сразу, ещё и пинал дверь ногами. Я вздрогнул, а у Кэттерли, которая в это время пряла, перестало крутиться веретено. У кузнеца не может быть такого нетерпеливого клиента, он же не повитуха и не баба-травница, которые бывают нужны неотложно. Потом мы сперва услышали голос Штоффеля, не очень-то приветливый, да и кто же обрадуется, что его вырвали из сна, а потом второй голос, хриплый и резкий, слов было не разобрать, но голос принадлежал человеку, который привык внушать страх. Но Штоффель не из тех, кого можно запугать, он ответил, что кузница закрыта и сегодня не откроется. Если, мол, потерялась подкова, пусть таскает своего жеребца на своём горбу до утра, когда кузнец снова будет к его услугам. Чужой голос что-то ответил, это был скорее лай, чем человеческая речь, и они ещё какое-то время там препирались. Я вначале думал, что какой-то пьяный ошибся дверью, но потом этот чужой произнёс моё имя, это было отчётливо слышно, не Готфрид, а моё настоящее имя. Он, дескать, хочет говорить с Евсебием, орал тот, да так громко, что половина округи слышала, причём сейчас и немедленно, иначе он заговорит по-другому. Штоффель его в конце концов впустил, и не из страха перед ним, страх ему вообще был чужд, а потому что не хотел давать пищи для посторонних ушей. Никому не полагалось знать, что я, вообще-то, Евсебий и сбежал из монастыря.
