Пока она могла еще решать одним рассудком.
Она все шла вперед, может быть, уже с час – глухая к шепоту и возгласам восхищения пристающих мужчин.
Когда, освеженная воздухом, Моника немного пришла в себя, ее душевная пытка сделалась еще сильнее.
Любовь и счастье поруганы, втоптаны в грязь!
Перед глазами снова встало страшное видение – Люсьен за столиком в отдельном кабинете рядом с любовницей…
Теперь они, вероятно, уже в постели… Но даже эта мысль не уязвляла так сильно, как сознание, что Люсьен ее никогда не любил, что она была для него только игрушкой.
И завтра предстоит с ним встретиться, выслушивать его ложь!
Он, конечно, не будет отрицать факта, но придумает тысячу всевозможных извиняющих причин. Он способен на это!
Но если Люсьен может лгать, как другие мужчины, значит, не существует ни счастья, ни любви.
Остается тогда жить по-скотски – бессознательно, безнаказанно.
Завтра… Все эти оправдания, которые он будет приводить, защищаясь, он, может быть, придумывает сейчас, смеясь над ее доверчивостью. Он положил голову на грудь любовницы после их грязного сближения, и они вместе издеваются над ее любовью… При этой мысли такой пароксизм нервного хохота охватил Монику, что полисмен с удивлением направился к ней. Она испугалась и, перебежав дорогу, бросилась к автомобилю. Но вдруг рука в белой перчатке ухватилась за ручку дверцы – извините!..
Элегантный господин с тонким нервным лицом, на которого она мельком бросила взгляд, рассматривал ее с веселым удивлением.
Что она делает тут одна в поздний час рождественской ночи? Моника заколебалась, боясь при нем сказать шоферу свой адрес. Он это заметил, безошибочным чутьем предугадал пикантное приключение, не теряя ни секунды, вскочил в автомобиль и сел рядом с ней.
Моника воскликнула:
– Вы с ума сошли! Выйдите сию минуту!
Инстинктом охотящегося самца незнакомец различил неуловимый диссонанс между этим категорическим приказанием и ее волнением и сказал:
– О, мадам, умоляю вас… Позвольте мне проводить вас. Нам по дороге. Я никогда не простил бы себе этой потери – самой судьбой мне посланы минуты в вашем обществе.
Моника, откинувшись в угол, упорно молчала.
Какая опасность могла грозить ей после всего того, что случилось?
Теперь будет только то, чего она захочет сама.
Незнакомец что-то говорил. Сначала он вел себя корректно, представился ей, потом стал настойчив.
Моника не слушала.
Его голос звучал, как отдаленный плеск какого-то таинственного моря, по которому она плыла, мертвая, бездушная.
Он взял ее руку, она не отняла ее.
Он хотел ее поцеловать – она ударила его.
– Вот так так, – сказал он.
Он схватил ее за руки и, силою притянув к себе, стиснул ее губы грубым поцелуем. Удивленная, она напрасно защищалась, но это насилие неожиданно вызвало какое-то новое, почти сладострастное чувство.
Точно слабый луч прорезал тьму. Проснувшаяся гордость убеждала ее непреложными доводами. Человек, которого она любила, изменил ей. Она сделает то же самое – свободно и открыто. Завтра, когда придет Люсьен, она бросит ему все это в лицо. Она хочет и со своей стороны поставить между ними непреодолимую преграду. Что он скажет тогда? Не он ли сам вернул ей свободу, нарушив клятву.
Остальное прошло, как в синематографическом кошмаре…
Адрес, брошенный налету шоферу, бутылка шампанского, выпитая в оглушительном шуме монмартрского кабачка, комната отеля, куда она вошла, как автомат, без малейшего стыда, без тени угрызений. Это был логический и справедливый поступок. По отношению к своему случайному спутнику на час у нее не было ни отвращения, ни влечения. Этот ничего не обещал и не лгал… Какой-то приезжий офицер в отпуску, случайный человек без имени – анонимный случай. Ей даже не пришло в голову прочесть его имя на карточке, прикрепленной к ручке чемодана, и она позволила себя раздеть, не отвечая на вопросы, которыми он ее засыпал. Глядя в ее сосредоточенное лицо с противоречивым выражением безволия и какой-то упорной решимости, он подозревал сердечную драму. Но все же плохо понимал: месть ли это обманутой женщины или извращенное любопытство? Да не все ли равно. Она пошла, не заставив себя упрашивать, и было бы глупо не использовать доступное наслаждение. Он рассматривал, опьяненный животной радостью, прекрасное отдающееся тело. Длинные ноги, округленные бедра под прозрачной короткой рубашкой, скрещенные на голой груди руки… Этот чертенок соединял в себе девичью свежесть и грацию с пышностью зрелой женщины. Кто она – эта случайно встреченная женщина, ни мыслей, ни имени которой он не знает и которая без сопротивления дала себя увлечь на постель. Вытянувшись, с протянутыми вдоль тела руками, Моника отдавалась его ласкам бесчувственно, как животное…
Глаза закрыты, руки сжаты так, что ногти впиваются в ладони под влиянием ласк, которые то пробегали по всему телу, то внезапно останавливались на напряженной груди или в тайниках отдающегося тела. Она изредка нервно вздрагивала и стискивала зубы, чтобы ничто, кроме ее тела, не выдавало ее тайны. Она испытывала острое наслаждение мести – настолько полное, что исчез всякий стыд. Только мучил страх приближающегося тягостного момента полного слияния. Сначала умелые и нежные поцелуи мужчины становились все более безрассудными. Она резким движением оттолкнула его губы, и он потерял самообладание. Жгучая боль вырвала такой пронзительный крик, что он остановился. Но когда она замолкла, он обнял ее еще крепче, и ласкал все настойчивее, но большой осторожностью. Погрузив голову в аромат ее волос, он не видел крупных слез, текущих по измученному лицу. Но вдруг она оттолкнула его так резко, что он с проклятием выпустил свою добычу: «Да… как раз вовремя!» Он стоял у кровати, не зная что делать. Самодовольное удовлетворение самца сменилось неприятным беспокойством. Моника решительно поднялась. Видя ее безумное лицо, он бессвязно пробормотал какие-то слова. Она одевалась с машинальной поспешностью. Давило тягостное молчание, которое не могли рассеять ни его попытки завязать разговор, ни предложение проводить ее. И внезапно, как начинается ливень во время грозы, она начала конвульсивно рыдать. Слезы потрясли и тронули мужчину. Они текли и текли среди жалостных всхлипываний по застывшему лицу, даже когда она перестала рыдать.
Он растерялся.
– Оставьте меня и прощайте, – сказала Моника.
И с таким ледяным видом, и с такой твердой решимостью хлопнула за собой дверью, что он не посмел следовать за ней. Тогда, раздосадованный, он прошептал:
– В конце концов, – и, мечтательно закурив папиросу, начал философски пускать дым, – одним воспоминанием больше… и то хорошо.
Когда Моника позвонила, в прихожей еще горел огонь. Мадам Лербье вернулась и, не найдя Моники дома, встревожилась.
Она вышла на звонок.
– Как! Это ты? Откуда? Я думала застать тебя уже в постели… Да… нагнала ты на меня страху! Я оставила папу в ресторане с этими господами и только что проводила Мишель. Они говорят о делах. Но что с тобой? Меня пугают твои безумные глаза…
Мадам Лербье взяла Монику за руку. Она была искренне потрясена.
– Откуда ты? Ты вся горишь… Где могла ты провести, моя девочка, эти два часа? Ну, скажешь ли ты, наконец?
Моника в сбивчивых словах рассказала о встрече у входа к Риньябо.
– Ты не рассмотрела, этого не могло быть!
Моника рассказала все подробно. Автомобиль… Люсьен, снимающий с плеч женщины кунью накидку, такую точно, что советовал ей купить, сконфуженный поклон Мариуса…
– Теперь я все понимаю. Бедная моя девочка!
Она представила Монику, в отчаянии бродящую по улицам. Ах, какое глупое приключение!.. Ну, не дураки ли мужчины. Дураки и разини! Она ласково обняла дочь.
– Положи головку ко мне на плечо… Ты страдаешь?
Ей хотелось утешить Монику, но она не находила слов утешения. Мать сердилась на своего будущего зятя и горела желанием помирить его с Моникой.
К чему делать трагедию из пустяков? Вот уж некстати! И мадам Лербье сказала:
– Твое горе и твое потрясение вполне естественны… Но в конце концов это, может быть, недоразумение… Я не знаю, право… Подожди объяснения, не делай преувеличенных выводов. На твоем месте я совсем не мучилась бы так.
Моника посмотрела на нее пораженная. После всего виденного и совершенного ей хотелось кричать. С отчаянием и отвращением к происшедшему она устремилась к материнским чувствам и надеялась, что мать ее поймет.
Но лицом к лицу с банальным сочувствием, которое она читала в дорогих ей глазах, слушая почти снисходительный тон, в котором ждала возмущения как поддержки, она ощутила в сердце ту же тьму, с которой выходила из отеля. Чувство одиночества и покинутости обострилось еще сильней. Глубокая пропасть теперь отделяла ее от этой мило улыбающейся женщины – от той, кого считала она своей матерью и утешительницей, от той, которой поверила горькую тайну.
