Г-жа Лербье ответила уклончиво.
– Ты всегда впадаешь в крайности. Конечно, я не ставлю наших знакомых тебе в пример как святых. Но что же ты хочешь? Когда живешь в свете – а мы не только в нем живем, но и им живем, – то поневоле приходится мириться… Конечно, не с пороками, но с некоторыми неизбежными обычаями. Это так. И мы ничего не можем изменить. Ах, если бы ты имела мой опыт, ты сама увидела бы, что многие поступки, кажущиеся тебе теперь непонятными и даже возмутительными, имеют свои смягчающие обстоятельства, свои извинения, свою роковую неизбежность. Ну-ну, все еще может устроиться между тобою и Люсьеном.
– Откажись от этой надежды. Есть вещи, с которыми ты никогда не заставишь меня согласиться, – ложь между существами, любящими друг друга. Я никогда не лгала Люсьену и имела право ждать от него того же.
Г-жа Лербье улыбнулась с видом превосходства.
– Право! Право женщины! Старая песня… Тетя Сильвестра, г-жа Амбра… Но, дитя мое, есть случаи, когда ложь делается долгом. Не смотри на меня так! У тебя вчерашние глаза. Ты меня пугаешь опять.
– Ложь – долг?
– Успокойся.
– Нет и нет. Долг, мама, – это говорить правду. И так как я собираюсь по приходе Люсьена сказать ему всю правду, то знай ее и ты. И сейчас же. Ничто больше не может устроиться, ничто. Потому что вчера вечером, расставшись с тобой, я отдалась, понимаешь, отдалась мужчине.
– О-о!..
Гроза разразилась. Г-жа Лербье, сраженная, смотрела на свою дочь с содроганием. И, вдруг выйдя из себя, угрожающе закричала:
– Ты это сделала? Ты это сделала? Ты?…
– Да, и я это повторю, если понадобится.
– Дура! Это слишком уж глупо. И с кем? Можно узнать?
– Нет.
– Почему?
– Потому, что я сама этого не знаю.
– Ты не знаешь? Ты смеешься надо мной? Отвечай! Один из наших знакомых? Нет? Тогда чужой? Первый встречный?
– Да.
– Ты лжешь или сошла с ума!
– Это правда, и я с ума не сошла.
Лербье, уничтоженная, смолкла.
Катастрофа… Она побагровела. От злости больше, чем от возмущения… Ее охватило такое бешенство, что она не могла говорить и только бормотала:
– Не… несчастная. А если у тебя будет ребенок?
Моника побледнела. Ребенок?… От кого же? И искренно пожелала, что если так суждено, то пусть не от того негодяя. Ребенок?… Она подумала вслух:
– Ну что ж, я его воспитаю, вот и все.
– Твоя беспечность переходит всякие границы. Ты просто идиотка. Ты…
Мадам Лербье вдруг запнулась. Ей почудился выход из положения, казавшегося безысходным. В сущности, никаких доказательств. Никаких оснований для подозрений. Только бы Моника согласилась не бравировать своей выходкой, и все останется шито-крыто. Тем более что репрессии в отношении такой натуры, как Моника, не привели бы ни к чему. Она попробовала взять лаской и убеждающе заговорила:
– Я не буду задерживаться на упреках, которые, наверно, излишни, так как ты скажешь, что все это только твое дело… Зло совершено, его нужно поправить. Ты находишь, что поступила хорошо? Пусть. Ты судишь согласно твоей морали? Прекрасно. Хочешь, чтобы твоя старая, любящая мама, несмотря на причиненные тобой огорчения, дала тебе разумный совет? Сохрани про себя тайну этого эксцесса. Говоря тебе, что бывают случаи, когда ложь становится долгом, я никогда не думала, что ты так скоро дашь мне подтверждение моим словам. Если ты это расскажешь всему миру, как это собираешься сделать, ты будешь падшая, опозоренная, и мы с тобой вместе. Не считая к тому же глупого положения. Наоборот, если ты будешь молчать, никому не известное и никем не замеченное несчастье поправимо.
– О, мама…
– Что? Угрызения совести по отношению к Люсьену? К человеку, который первый же тебя обманул? Ты отомстила за себя. Разве ты не удовлетворена? Подумай, дитя мое, хорошенько. В свете, милая, как, конечно, и в жизни, гораздо менее важно то, что делают, чем то, что говорят, – главным образом, то, что говорят.
– Мама, мама!..
– Какую мы приобретем репутацию, так сложится и наш жизненный путь. Ты сделала глупость. Это твое дело… Но если наступит день, когда не мы одни будем ее знать, то твое доброе имя и наше одним ударом будут отданы во власть злословия. Этого ли ты хочешь? Нет, конечно… Успокой ее, твою пресловутую совесть. Если бы даже в браке приходилось на каждый полученный удар отвечать таким же ударом, то все супруги были бы на ножах. Все! Черт возьми, ведь есть же у тебя глаза! Думаешь ли ты, что твой отец и я жили бы в таком добром согласии, если бы о каждом возникшем между нами недоразумении мы кричали на весь свет? Я тоже бывала обманута. Я была обманута так открыто! Вероятно, ты одна не знаешь, что миленькая Ранетт, из театра Капуцинов, любовница твоего отца. Я утешилась, как могла… По крайней мере никто не был свидетелем моего разочарования и горя.
– Ты, мама? Ты?
Г-жа Лербье испугалась, что сказала лишнее.
Стараясь избегать вопрошающего и потрясенного взгляда Моники, она добавила:
– Но все это – только общие рассуждения. Я возвращаюсь к тому, что касается тебя. Больше чем когда-либо ты должна молчать. И немедленно выйти замуж за Люсьена.
– Даже принося ему в приданое чужого ребенка?
– Прежде всего это только предположение…
– А если оно осуществится?
– Он ничего не узнает. Значит…
– Молчи, это подло.
– Теперь ты станешь указывать, что мне делать? Судить меня? Ты? Смотри на меня! Или ты будешь молчать, или ты выйдешь замуж за Люсьена…
– Никогда.
– Тогда я все скажу отцу, и он тебя выгонит.
– Пусть!
– Моника, послушай, ты…
Она не кончила. Ее дочь стояла перед нею, как чужая. Ледяная бледность покрывала ее страдальческое лицо. Опущенный взор говорил об ужасном душевном разладе. Г-жа Лербье хотела ее поцеловать, прижать ее к своему бедному истерзанному, но все же материнскому сердцу!
– Моника, – повторила она.
– Оставь меня…
Отвергнутая, не зная, что ей предпринять, г-жа Лербье решила задрапироваться в тогу собственного величия.
– Ты поразмысли, – сказала она и, не настаивая дальше, с достоинством удалилась.
Моника, уронив голову на руки, не заметила ее ухода.
Вторично в ней рушилось все.
Дочерняя любовь и уважение валялись среди обломков.
– Г-н Лербье приказал передать вам, мадемуазель, что он ждет вас в гостиной.
– Иду.
Оставшись одна, Моника мельком взглянула в зеркало.
– У меня ужасный вид.
Она припудрилась, посмотрелась еще раз в зеркало и вздохнула. Другая Моника, такая непохожая на вчерашнюю, стояла перед нею… Да, новая Моника. Она подумала о той, прежней, такой близкой и такой далекой, как о мертвой.
– Ну, идем!
Она завтракала в своей комнате, чтобы избежать встречи с матерью в столовой и любопытства прислуги. Г-н Лербье телефонировал, что его не будет – дела! – но он приедет сейчас же после завтрака…
С порога она постаралась поймать взгляд отца, но видела только его спину. В ожидании Моники Лербье ходил взад и вперед по салону.
– Садись, – сказал он, указывая на кресло против себя.
Она подумала: скамья подсудимых.
Он сел и, проведя рукой по волосам, строго сказал:
– Твоя мать мне все рассказала. Я также не буду задерживаться на том, чтобы доказывать тебе всю бессмысленность и гадость твоего поведения. Я знаю, что нам приходится иметь дело с неподатливым и жестким характером. Поэтому оставим комментарии. «Вина» Люсьена – ничто в сравнении с твоей.
– Если ты меня уже осудил, отец, так к чему же продолжать разбирательство дела?
Он сухо заметил:
– Я не разбирательство веду, ибо, заметь себе хорошенько, я – твой безапелляционный судья, и приговор еще не произнесен. Будущее зависит от тебя, от твоего благоразумия и твоего сердца. Я взываю к ним – ко всему нормальному и здоровому, что в тебе еще осталось. Ты вспыльчива, но не зла, и это подтвердила мне еще вчера твоим отношением к вопросу о приданом…
– Это твои деньги, папа, и никто тебя не заставляет отдавать их мне.
– Конечно. Но ведь я тебя люблю. А с другой стороны, как честный человек должен добавить: не дать тебе приданого при моем положении в промышленности – невозможно. Для крупного промышленника выдача дочери замуж – это в полном смысле слова то же самое, что помещение денег. Оно должно быть сообразовано с балансом предприятия и призвано укрепить кредит. Приданое в нашем обществе не только установленный обычай, но и критерий в глазах общественного мнения для котировки состояния. Соглашаясь вместе с Люсьеном получить лишь фиктивное приданое, ты обязала меня гораздо больше, чем ты думаешь… И я еще раз благодарю тебя за это.
Она не пошевелилась. Глубокое отвращение сменило порыв теплого чувства, готового на всякие жертвы. Отвращение к тому, что в этой сделке она представляла собою лишь безвольный объект торга. Ее передавали из рук в руки не как самоценность, а как самый обыкновенный товар.
– Я завтракал сегодня с Люсьеном. Я хотел выведать от него, что это была за история в сочельник. Хорошо, хорошо… Не будем возвращаться, хотя тебе и следовало бы знать – это женщина…
