Моника иронически слушала его, не перебивая. Ей была ясна эта ложь, придуманная с согласия его любовницы. Люсьен успокоил Клео довольно легко – жемчужным колье, обещанием ежемесячной ренты и частых встреч. Он замолчал и поднял глаза. Лицо Моники смутило его выражением сдержанного страдания и вызова одновременно.
Моника собрала все свои силы.
– Я допускаю искренность ваших побуждений. Я допускаю даже искренность вашей любви.
Он запротестовал.
– Моника, я, который…
– Что? – прервала она. – Ваше бескорыстие? Мое приданое? Вы об этом думаете? Да, вчера я приняла ваш отказ от него как доказательство вашей любви ко мне самой, сегодня… – У нее вырвался жест бесконечной усталости.
– Можете ли вы сомневаться?…
– Я во всем теперь сомневаюсь.
Он совершенно искренне воскликнул:
– Исключая меня и вас, Моника!
Мысль потерять ее, а с нею вместе все выгоды почти осуществленного предприятия, взволновала Люсьена до глубины души. Расчет для него был выше всего.
Она смотрела на него внимательно. Его голос звучал, больше не волнуя души, – этот проникающий голос, который вчера еще захватывал ее.
Он продолжал, овладев собой.
– Если у меня и был расчет, то только один – что через 15 дней мы поженимся. Уедем в Канн. Там будет большая авиационная неделя… Или если вы предпочитаете уютное гнездышко поблизости Гиера – их можно найти сколько угодно. Горы созданы для прелестных прогулок на автомобиле… А по возвращении – уютная веселая жизнь в нашей квартирке на Елисейских Полях… Пьер де Сузэ показал мне сегодня у «Максима», где мы завтракали с вашим отцом, прелестный столик для спальни в стиле Людовика XV. Мы поставим его рядом с нашим очаровательным ложем, на котором…
Он немножко улыбнулся, намекая на их близость. А Монику это воспоминание наполнило дрожью отвращения. Минуты божественного экстаза, вера, лучшие надежды – все втоптано в грязь. Но она поборола в себе это чувство.
Перед новой Моникой стоял новый Люсьен, напрасно старающийся ее убедить заученными фразами. Он лгал – она была в этом уверена, – все они лгали, все, все…
Наконец она жестко оборвала его.
– Наша любовь? Никогда больше не говорите о ней.
– Откровенно говоря…
Она захохотала.
– Откровенно? Да знаете ли вы, что значит это слово? Так вот мое решение. «Откровенно говоря», все кончено между нами. Нет! Нет! Бесполезно! Не думайте, что меня можно усмирить лаской, как жеребенка с норовом. Я никогда не выйду замуж. Ни за вас, ни за кого! Вчера, выйдя из ресторана, я оставила там, в ваших руках, ту Монику, которой я была. Помолитесь за упокой ее души! Теперь уже не девушка, но женщина говорит с вами. Понимаете? Женщина!
Он смотрел на нее, ничего не понимая. Тогда она закричала.
– Я отдалась другому. Да, прежде чем вернуться сюда, к ожидавшей меня матери.
– Моника?
– Не перебивайте меня или я уйду. Зачем я это сделала? Затем, что между нами нет больше ничего общего. Зачем я вам это говорю? Для того, чтобы между нами встала вечная стена.
Он сделал движение. Она не дала ему говорить.
– Прошлое – вы его отравили, как и все остальное. Детская доверчивость, с которой я вам отдалась… Это мое дело! Вы меня никогда не любили. Я? Я даже не ненавижу вас, но если бы вы знали, как я вас презираю. Нет, дайте мне договорить. Что скажут в свете? Это вас беспокоит? Последствия? Плевать мне на них! Общество? Оно для меня не существует. Я порываю с ним, чтобы жить независимо, в согласии с моей совестью, чтобы я – женщина – имела возможность жить, как… Вот именно, как… – чем вы никогда не будете – как честный человек! Прощайте! – Она пошла к двери. Он загородил ей путь:
– Я не хочу такого прощания… Я дорожу вами и готов отвоевать вас у вас самой. В вашем возбуждении какой-то внутренний излом… Что-то ненормальное, и надеюсь…
– Во мне нет никаких изломов!
– Тогда два вопроса…
– Пожалуйста.
– Поклянитесь мне, что вы действительно вчера сделали то, о чем мне говорили.
– Клянусь.
Она прочла в его взгляде недоверие и сказала:
– Клянусь тетей Сильвестрой, а вы знаете, как я ее люблю.
Тогда его охватило бешенство:
– А можно узнать имя вашего сообщника?
Ревность и оскорбленное самолюбие терзали его сейчас гораздо меньше, чем сожаление о неудавшейся коммерческой сделке.
– Моего сообщника? Это как раз то мещанское слово, какое вы и должны были произнести… Сообщник моего «преступления», не правда ли? Дуэль? Успокойтесь! Во-первых, я для вас уже ничто и принадлежу только себе. А во-вторых – я не знаю, кто он…
– Вы не знаете, кто он?
Люсьен был смешон в своем изумлении.
– Это выдумка!
Тогда безжалостно, с каким-то свирепым спокойствием она рассказала ему все, до мельчайших подробностей. Она наслаждалась, видя, как бледнеет и меняется лицо того, от кого она ждала счастья всей жизни и кто в одну минуту низвергнул ее в пустоту.
Люсьен Виньерэ страдал, не понимая сущности собственного страдания. Характер, воспитание – все вставало препятствием между ним и совершившимся фактом. Он ненавидел Монику и в то же время жалел, что потерял ее. На мгновение он даже заколебался: не подавить ли в себе обиду и не предложить ли ей осуществить их планы в измененной форме – брак, компенсированный полной взаимной свободой. Но нет! Уж проще продолжать дело только с отцом в какой-нибудь другой комбинации. Может быть, в конце концов он еще счастливо отделался! Но неприятное чувство оставалось. Потерянная для него во всех отношениях, Моника все же была ему желанна, совсем иначе, чем прежде, но, может быть, даже больше…
Она угадала это и, с омерзением заметив странный блеск в его глазах, захотела довершить свою месть:
– Посмотрите на меня! О, не думайте, что меня интересует ваше суждение. Я хотела бы только, чтобы случившееся послужило вам уроком. Я могла бы простить вам ошибку… Но ваше восприятие жизни, суждение о мужчинах и женщинах, ваши идеи, все ваши помыслы… Презрение ко мне, которое в них сквозит. Ваше непонимание жизни, интеллектуальной жизни сердца и ума – вот что делает нас такими же чужими друг другу, точно мы люди разных рас. Вот это и следовало выяснить, пока не поздно. Страдание одного дня избавит нас от долголетнего горя.
– Но как же я должен был поступить?
– Во всем признаться мне… раньше.
– Но вы никогда не согласились бы…
– Кто знает, если бы вы мне объяснили… Я вас любила… Я постаралась бы понять.
Из глубины своего падения он видел, как рушатся мосты, но все еще защищался.
– Может быть… Я должен был почувствовать, что вы не похожи на других, что вы существо особенное.
– Ах, вы ошибаетесь! Мы все – девушки – жаждем откровенности и чистоты.
– Между тем бывают случаи – вот мой, например, – когда ложь необходима. Я поступал из святых побуждений, другие делают это из необходимых предосторожностей.
– По отношению к женщинам, – язвительно заметила Моника.
– И к мужчинам, – добавил он.
– Да неужели? Вы солгали бы одному из ваших компаньонов в делах?
– Это совсем другое дело.
Забыв на минуту свою боль, она поднялась до болезненного понимания огромной драмы, в которой в течение веков рабство одних противопоставляется деспотизму других…
Все женское достоинство возмущалось в ней при этой мысли.
– Вот она… ваша двойственная мораль! Одна для господ, другая – для рабынь.
– Есть разница…
– Та разница, что для нас брак и любовь важнее, чем для вас самое большое дело. В них вся наша жизнь.
– Есть различные степени развития, если вы предпочитаете…
– Ограниченность женского ума? Мелочность? Если бы это было и так, разве не вы в них виноваты? Но нет! Это не всегда обязательно и все-таки… Вы еще продолжаете считаться с вечными предрассудками прошлого. Не замечая, что все вокруг меняется.
– Прогресс? – усмехнулся он.
– Попросту условия существования, которые заставляют нас эволюционировать…
– Уж не к равноправию ли? Громкие слова!
Моника повторила с глубоким убеждением:
– Да, к равноправию. К равноправию, которого мы, может быть, и не добивались бы, если бы вы сами нас к этому не принуждали, и которое теперь нам стало необходимо как хлеб, как солнце. Понимаете вы теперь? Понимаете?
Они стояли друг против друга в сильном волнении.
В невольном смущении он молча смотрел на Монику. Никогда еще не была она так хороша. Недавний гнев Люсьена сменился такой глубокой грустью, что ему хотелось плакать. Он овладел собой, но в его огорчении было что-то похожее на отчаяние ребенка, который неожиданно видит свою игрушку сломанной, и еще нечто, напоминающее ужас верующего католика, внезапно охваченного сомнением. В нем рушилось все – традиции, привитые воспитанием, мнения, взгляды на жизнь. Это трагическое пробуждение души, поверженной в отчаяние, которую самый порядок вещей осуждал на анархию, заставляло его опасливо вглядываться в самого себя. Он смутно понимал теперь, насколько опасны и несправедливы привилегии повелителя, вручаемые мужчинам с детства. Но голос отвергнутого чувства и оскорбленное тщеславие затемняли этот слабый проблеск сознания.
