Как бы то ни было, не мне было судить (да я никогда и не судила) об этих событиях жизни Анны Николаевны, ее смиренного сына, бедной преданной Нади, и так мало поживших внуков Леночки и Сережи. К тому же мне представлялось, что тогда имели силу, наверное, и какие-то другие, глубинные и более тонкие оттенки и мотивы поступков, которые нашему современному пониманию вряд ли могли бы быть теперь доступны. Соболезнования мои усугублялись и еще одним обстоятельством…
И жизнь Анны Николаевны, и жизнь Николая Егоровича — ее жизнь — вся, от начала и до конца, а его, пожалуй, почти вся, — была в моем восприятии явлением подлинной классической цельности и красоты в своей ясности, стройности, добротности и неизменности служения тому, во что они верили и что почитали за Правду и что в них самих было воплощено Божиим смотрением, конечно, в совершенстве. Почти идеальная человеческая жизнь… Ни мать — ни сын, будучи действительно цельными и притом богато одаренными натурами, тем не менее не уклонялись ни в какие крайности, к которым, увы, так часто склоняется наша русская широкость. Тут же во всем была соразмерность и мера. В общем, не ошибусь, если скажу, что и он, и она являли собой примеры осуществленной в жизни праведности. Омрачала эту ясную картину жизни только болезненно-печальная история того личного сердечного испытания, которое выпало на долю Николая Егоровича. Реальное и одновременно призрачное утешение при невозможности брака с Надей; безропотно-молчаливое, сокровенное переживание сложившегося, страданий Нади и маленькой Леночки; скоротечная чахотка и смерть Нади вдали от Москвы в ее родном тамбовском (Шацкого уезда) селе Важном…
«Николай Егорович плакал, когда пришла весть о ее кончине», — скупо сообщала бабушка. Великая любовь — отеческое благоговение к последней кроткой подруге жизни — дочери Леночке, и ее безвременная смерть, — последний искус, который предстояло пережить уже почти умирающему Жуковскому.
…А ведь это был лишь самый краюшек трещины, — великого разлома русской жизни, который задел уже даже и тишину, и плавное течение глубоких вод жизни Анны и ее замечательного сына. Трещины, которая гораздо глубже и безжалостней прорезала жизнь ее внуков и правнуков.
Но разве не задолго еще до рождения на свет Анны эта трещина перевила судьбы ее близких, ее предков, а затем и потомков?
Впрочем, долой риторику. Жизнь сама себя рассказывать умеет…
Иллюстрация: коллаж Екатерины Кожуховой. Николай Егорович с дочерью Леной. Надежда Сергеевна Антипова с детьми Леночкой и Сережей. Лена Жуковская. Николай Егорович в последние дни своей жизни в санатории «Усово».
…Бабушка моя, помню, всегда подчеркивала различие между характерами супругов Анны Николаевны и Егора Ивановича. Егору Ивановичу — человеку души неотмирной, — не доставало ее практичности и простоты веры. А ей, быть может, его пытливости взгляда на жизнь…
Анне Николаевне совсем не свойственна была выматывающая сердце рефлексия, в том числе и рефлексия чувств и духа: все в жизни было для нее раз и навсегда определено и заведено Божиими Заповедями, понятиями, сложившимися в евангельской стихии, и установившимся в ней за столетия патриархальным укладом. Устойчивый уклад — это ведь самая благоприятная среда для передачи и восприятия наследия, а следовательно и охранения единства этноса.
Но трескается почва, а под ней все чаще слышатся подземные толчки, когда и начинает все страгиваться со своих прежних привычных мест… Как тут без рефлексии выжить? Начинает человеческий дух метаться в поисках понимания происходящего, в попытках угадать будущее, хотя бы ближайшее. Редкий человек сможет в таких условиях сохранить сердечный покой и настоящее доверие Промыслу, сохранить свою веру в незыблемости, сохранить себя и те святыни, которыми прежде жил, — вот тут-то и проходит свою великую проверку подлинность веры…
Блажен, кто посетил сей мирВ его минуты роковые!Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир.
Прав Тютчев — тысячу раз прав! Это действительно пир — пир веры, пир высокого ее испытания, где выясняется, кто есть пшеница, а кто плевелы…
Большинство не слышит Божиего зова, оно все более подпадает под зависимость стихий, начинает напряженно вслушиваться в их утробные рыкания, прилаживаясь, кто как умеет, к миру, пошатнувшемуся и навязывающему всем свои зыбкие, шатающиеся новые начала.
Но пусть бы прилаживались по-житейски, что понятно и допустимо по рассуждениям икономии, но веру… Но в том-то и беда, что именно веру-то и начинали прилаживать еще при появлении первых трещин. Значит ли это, что вера та была с изъяном, коль сразу поддавалась на подновления?
…Егор Иванович, в отличие от своей супруги очень строго зазирал свою сокровенную жизнь, судил себя нелицеприятно, о чем свидетельствует его духовно-молитвенный дневник, в который мы еще заглянем впоследствии. Супруга же его была сама непосредственность и прямота, что видно из ее писем. Ей нечего было скрывать — рефлексия, из каких бы побуждений она не возникала в человеке, несомненно усложняет и его внутренний мир и внешнее существование, таковой человек всегда чувствует и помнит, что жизнь его — есть хождение над пропастью по тонкому канату. «Блюдите убо, како опасно ходите, не якоже немудри, но якоже премудри, искупующе время, яко дние лукави суть. Сего ради не бывайте несмысленни, но разумевающе, что eсть воля Божия» (Еф. 5:15).
Это апостольское слово святитель Феофан Затворник комментировал так: «Что блюсти? Сердце, чтобы оно ни к чему не прилеплялось, не к лицу только — об этом и говорить нечего, — но ни к какой вещи. Всякое такое прилепление будет нарушением Вашего обручения с Господом, неверностию Ему. А Он — ревнив. И строго взыскивает с сердец, Ему неверных».
У Анны Николаевны вера была непостыдная и детская в своей крепости. Как бы она не любила семью, сколько бы души, сил и времени не отдавала она своим присным, сколь бы самоотверженна она не была, сердце ее всегда оставалось верно Господу и Его святой воле. Из одиннадцати детей — выжили шестеро. И кроме двоих — Николая и Веры — она всех детей пережила. И как пережила… Не рухнуло, не дрогнуло ее сердце. Сохранило верность, силу, здравие, а ведь она было исключительно добра и умела любить своих дорогих, как мало кто любил…
* * *
Так было: в семье Жуковских главенствовала мать. Анна Николаевна несла на себе — негласно и молча, всю тяжесть ответственности за семью перед Богом и людьми. Впрочем, история более чем сорокалетнего супружества Анны и Егора Жуковских заслуживает отдельного рассказа, — он пойдет следом. Здесь же самое место, погрузившись еще на столетие назад — на глубину XVIII века — вспомнить воспитательницу самой Анны Николаевны — ее бабку по отцу Настасью Григорьевну Стечкину (урожденную Нарышкину), от которой Анна Николаевна унаследовала свою удивительную жизненную крепость, тем более что именно Настасья Григорьевна была и основной ее воспитательницей: и при жизни матери, которая родила Анну, еще не имея полных 15 годов, и после ее ранней кончины.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
