Что же до династического плана Неккера, ради которого потребовалось бы отпустить Карла на известный срок и призвать на супружеское ложе королеву — старую, совсем уже чужую женщину, — то король ни единым словом, ни единым жестом не давал еще повода думать, что может на это согласиться. Оливер знал, что почти все эти ночи Людовик провел с Анной.
Анна сидела за пяльцами; она подняла бледное лицо, когда вошел Оливер. Ее черты слегка заострились, губы словно стали тоньше от невысказанных мыслей. В углах рта появились тонкие горькие складки, какие бывают у людей, прежде любивших смеяться, а теперь одиноких и безрадостных. Она принадлежала к женщинам, которые не умеют плакать, поэтому тени под слегка затуманенными глазами не носили следов слез и не старили ее, а напротив — в противоположность чистому, целомудренному рту — придавали ее лицу что-то развратное.
Оливер холодно и учтиво поцеловал у нее руку.
— Чего ты хочешь, Анна? — спросил он, скользнув по ней взглядом.
— Спасибо тебе, — сказала она тихо, глядя на него большими, широко раскрытыми глазами, — спасибо тебе, что ты так скоро пришел, Оливер. Я, собственно, ничего не хочу. Меня лишь мучит что-то вроде надежды, Оливер.
Неккер криво улыбнулся.
— Ты что ж… надеешься родить дофина? — грубо спросил он.
Она опустила глаза и печально проговорила:
— Я надеюсь, что ты ко мне вернешься, Оливер.
Неккер сурово, без единого слова покачал головой и повернулся, чтобы уйти. Анна покорно склонила голову и обняла руками колени. И она не подняла головы, когда закричала ему вслед:
— А он этого боится!
Оливер, весь взбудораженный, остановился: неужели Людовик сам сказал ей это? Значит, самых сокровенных своих мыслей Людовик не таит от нее, — мыслей, которые ему, Оливеру, не решается поверить? Неужто любовь эта становится опасной?
— Чего он боится? — кинул Оливер через плечо.
— Что ты, советуя ему, думал обо мне, хотел меня вернуть… хотя…
Она запнулась, боясь сказать слишком много.
— Хотя…? — настойчиво переспросил Оливер.
Она торопливо зашептала:
— Хотя ты и сказал ему, что он может ни в чем не изменять привычек своей частной жизни.
«Буквально мои слова! — удивился про себя Оливер. — У него нет тайн от нее; но он скрытничает со мной!» — Оливер снова обернулся к Анне.
— Его боязнь так же необоснованна, как и твоя надежда; теперь ты это знаешь, Анна, — сказал он сурово. — То, что я советовал ему, я советовал честно. Ты не будешь его удерживать, Анна?
Ока не глядела на него.
— У меня нет на это права, — просто отвечала она, — но видишь ли, Оливер, — она говорила все медленнее, — он, кажется, очень меня любит и… думается мне, всякая другая женщина ему противна… И он, пожалуй, не сможет…
Оливер прикусил губу. Это было как раз то, чего он боялся. Горькие воспоминания охватили его: разве сам он, обладая Анной, помышлял о другой женщине?
— Ты сегодня ночью у него? — спросил он, отвернувшись.
— Да.
— Я приду с ним вместе в башню, — сказал он. — Устрой так, чтобы ты могла слышать наш разговор.
— Да, — сказала она и протянула ему руку. Он холодно и вежливо склонился над ней и пошел к двери.
На пороге он сказал:
— Хорошо было бы, Анна, если бы ты заболела, на то время, когда здесь будет королева.
— Я охотно заболею, Оливер, — прошептала она.
Был канун отъезда новопожалованного герцога Гиеньского. Акт инвеституры[68] заканчивался помпезным пиршеством. В этот вечер принц Карл, благодаря вину, бесконечным тостам и поздравлениям, стал настолько беззаботен, что даже решился смеяться и болтать. Легкое опьянение помешало ему заметить, что король становился в течение вечера все сдержаннее и нелюбезнее. Но Оливер отлично знал, какие мысли роятся в мозгу Людовика и бороздят морщинами его лоб. То резкий взгляд из-под полуопущенных век, то резкое слово Людовика давали Оливеру заметить, что судьба Карла все еще не решена, что король откладывает окончательное решение на эту последнюю ночь. Оливер приготовился к бою.
В полночь, по окончании пиршества, король сам приказал Оливеру следовать за ним в башню. Там Людовик после минутной нерешительности открыл потайную дверь и поднялся по витой лестнице. Изумленный Неккер остался ждать; король впервые так неприкрыто сознался в том, что Анна здесь. Скоро Оливеру послышались голоса обоих, а затем — через несколько секунд — шаги короля, спускавшегося по лестнице. Оливер слегка усмехнулся, когда Людовик вошел в комнату и затворил за собой потайную дверь.
— Государь, — сказал мейстер, — у нас с вами одно общее желание: я, со своей стороны, тоже просил госпожу Неккер присутствовать при нашем разговоре.
Король опешил; затем рассмеялся и крикнул:
— Войдите, сударыня!
Оливер тотчас же открыл потайную дверь.
Анна стояла в дверях, застыв в испуге и замешательстве, с распущенными волосами, завернувшись в опушенный мехом ярко-красный шелковый плащ, в ватных туфельках на босу ногу.
— Войдите, сударыня, — повторил король с тонкой улыбкой и галантно пододвинул ей тяжелое свое кресло у письменного стола. — Мы оба, я и Оливер, пожелали совершенно независимо друг от друга, чтобы вы были свидетельницей нашего разговора, поэтому вам нечего больше прятаться. Займите подобающее вам место.
Анна слегка повела плечами и прошла мимо обоих мужчин мелкими шажками и опустив голову. Оливер не глядел на нее.
Она села в кресло властелина, бледная как мрамор, в пламенеющей одежде; и эта бледность лица, яркость ткани и величие трона составляли сложную гармонию, оттеняли ее манящую и необычную красоту. Она сидела прямо, не прислоняясь к спинке, сложив руки на коленях. Голова была слегка опущена. Она смотрела прямо перед собой.
Король прислонился неподалеку от нее к большой, тяжелой укладке. Оливер остался стоять около раскрытой потайной двери.
— Говори, друг, — просто сказал Людовик. — Ведь ты знаешь, что нужно обсудить.
Оливер покачал головой.
— Я знаю, — произнес он, четко разделяя слова, — нечто, что не подлежит уже обсуждению: принц Карл, живой и невредимый, завтра покинет Амбуаз.
— Ты отлично знаешь, — задумчиво проговорил король, — что я как раз об этом хотел с тобой говорить. В последние дни я потратил на этого несчастного выродка больше времени, чем стоит вся его никчемная жизнь. Он может мне повредить. И он повредит мне. Д’Юрфэ тотчас же начнет плести сеть своей интриги через Бретань и Нормандию к герцогу Бургундскому и через клику Немура — Арманьяка к Испании. Год — это долгий срок, Оливер. А вот если бы в течение четырех недель у меня явился законный повод объявить Гиень коронным доменом и занять ее войсками, то вся эта сеть была бы порвана раз и навсегда.
— Государь, — серьезно и строго ответил Оливер, — через час после отъезда Карла вы отправите гроссмейстера с войсками на юг, чтобы отобрать у Арманьяка область Руэрг. Тогда Гиень будет и с востока и с юга зажата между вашими землями. Нормандия и без того ваша. В течение этого года принц Карл будет сидеть смирно, а остальных фрондеров вы сумеете устранить. Проверьте себя, государь, убедительны ли для вас самих ваши доводы?
Король молчал. Оливер продолжал быстрее:
— И еще государь, — в вашем распоряжении всего десять часов. Кто даст вам в течение этого времени законную возможность объявить Гиень коронным доменом?
Людовик молчал. По лицу Оливера скользнула улыбка.
— Ваша совесть не позволит вам этого государь, — сказал он тихо, потому что ваши мотивы ничего общего не имеют с политической необходимостью и с судьбой страны. — Он сделал два шага по направлению к королю.
— Ваша совесть не допустит убийства, государь. И меньше всего на свете из-за женщины.
Людовик отстраняюще поднял руку; лицо его выражало боль. Анна не шевелилась. Оливер подошел к королю вплотную.
— Король, — отчеканил он, — не смеет выходить за пределы своей совести, так же как Балю не смеет выйти из своей клетки. Совесть должна быть тверда, как железные прутья, государь. И она говорит вам, что не Карл и не фронда представляют сейчас опасность для государства и для вас, но женщина, которая здесь сидит.
Он указал на Анну, не глядя на нее.
— Совесть заявляет вам, что альков не должен иметь ничего общего с политикой, в противном случае он становится опасен!
Анна не шевелилась. Король смотрел на нее, слегка отступив в сторону. Глаза Людовика были неспокойны. Неподвижность Анны мучила его. Он пожал плечами и задал странный вопрос:
— Почему я вас не защищаю, сударыня? — Анна подняла тихое свое лицо и попыталась улыбнуться, обнажив зубы, но улыбки не вышло. Она сказала очень тихо, как будто издалека, слегка качая головой:
