Слухи о пероннских событиях, за которыми последовало падение всемогущего кардинала, усилили общий страх перед самодержцем и перед адской силой Неккера. Короля боялись, потому что знали его, а Неккера — потому, что его нельзя было ни понять, ни узнать. Тайный и страшно скорый суд над Балю, состоявшийся под председательством Тристана в запертом, крепко-накрепко охраняемом дворцовом зале и заседавший в составе двух духовных и двух светских пэров[57], трех советников парламента и его президента, способствовал своим приговором тому, что страх придворных перед Неккером превратился в какую-то суеверную жуть. Его уже и раньше называли Дьяволом, впрочем, не без легкой иронии, следуя примеру короля; теперь же, говоря о нем, все крестились. Его ловкая обходительность и близость к королю делали его неминуемой, неустранимой инстанцией во всех политических и административных делах; он отнюдь не был подчеркнуто недоступным — напротив, охотно всех выслушивал и радушно каждому отвечал; но его недоступность и отчужденность отлично чувствовались всеми; и в низких, каждодневных поклонах царедворцев сквозило преклонение перед Неккером и видна была заискивающая почтительность.
В тот самый день, когда Тристан Л’Эрмит огласил приговор суда над кардиналом Балю — пожизненное заключение, но без наложения оков на священную его особу, — заключенный был доставлен из зала суда уже не в подземелье замка, а в несколько более светлый и выше лежащий сводчатый каземат, посреди которого стояла железная клетка, высотою едва в человеческий рост, пять шагов длины, пять шагов ширины; тесное это пространство целиком заполняли дощатая койка, стол и стул. При виде этой клетки, как донесли потом караульные, — прелат вскрикнул так, что стены задрожали, и упал на колени; но затем собрался с духом и твердыми шагами пошел в узилище. Начальник караула прибавил еще, что кардинал благодаря высокому росту ударился головой о верхние прутья клетки и что ему, видно, всегда придется теперь стоять согнувшись. Король, которому не впервой было обрекать человека на бесконечную пытку, пожал плечами и грубо заметил:
— Пусть сделается меньше, вот и все.
При этом он не глядел на Неккера, но чувствовал на себе его взгляд. И тут же повелел рабочим, заклепывающим дверцу клетки, выгнуть повыше верхние прутья.
На другой день Неккер явился в темницу. Там было холодно и сыро. Через маленькие оконные отверстия, высоко под потолком, пропускавшие скудный свет, капала вода. Стены блестели от влаги. Балю без отдыха ходил по клетке взад и вперед, завернувшись в шерстяное одеяло и напялив на голову капюшон сутаны; в этом наряде он походил на толстую старую бабу. Он не обратил на мейстера ни малейшего внимания, а тот осмотрел стены и развалившийся камин, бросил быстрый взгляд на заключенного и вышел.
Появились рабочие с жаровнями, дровами, плотничьими инструментами. Сторож молча просунул сквозь железные прутья большую овечью шубу. Рабочие начали приводить в порядок камин, вставлять рамы, просушивать помещение; пол выложили циновками, вдоль стен поставили высокие, обтянутые сукном ширмы, которые на ночь должны были придвигаться к клетке. Пища, не отличавшаяся в первые дни от обычной тюремной, стала обильной и питательной. Каждый вечер Даниель Барт приносил кружку чудесного вина.
Оливер появился вновь, а за ним Барт и двое слуг, нагруженных фолиантами, пергаментом, письменными принадлежностями и свечами. Неккер осмотрел стены, окна и камин, в котором пылал жаркий огонь. Воздух был тепел и сух. Тогда лишь он обратился к кардиналу, на этот раз не спускавшему с него глаз.
— Вы на что-нибудь жалуетесь, ваше высокопреосвященство?
— На то, что король не дает мне умереть.
Неккер сделал вид, что не слышит безнадежности и глубокого смирения, прозвучавших в этом ответе; он мирно продолжал:
— Королю угодно по возможности облегчить ваше тяжелое положение. Он заботится об удовлетворении не только телесных нужд ваших, но и о том, чтобы ваш дух не оставался праздным; он хочет предложить вам занятие, вполне соответствующее вашей учености и его гуманистическим устремлениям. Король напоминает вам о плохих переводах греческих классиков, сделанных Трапезунцио, и просит вас исправить их; далее он просит вас переписать недавно найденные Поджио[58] фрагменты из Цицерона[59], Лукреция[60] и Плавта[61], а также «Сатирикон» Петрония[62], и, наконец, он желает, чтобы вы перевели на французский язык творения любимых его отцов церкви — Тертуллиана[63], Лактанция[64], Августина и Григория Турского.[65] Весь необходимый материал король предоставляет вам из своей библиотеки.
Кардинал слушал с возрастающим изумлением. Легкий румянец покрыл его щеки.
— Это — прекрасная мысль, — тихо ответил он, — передайте королю мою благодарность.
По знаку Оливера сторож отворил дверцу; Неккер подал заключенному книги, переплетенные в свиную кожу, рукописи, письменные принадлежности и свечи. Затем слуги ушли. Оливер хотел последовать за ними.
— Мейстер, нам еще нужно поговорить, — сказал Балю, любовно перелистывая книги и с увлечением ученого начиная приводить в порядок материал. Неккер удивленно обернулся. Прелат обождал, покуда дверь захлопнется за Бартом и слугами. Тогда он отошел от стола, на котором высилась груда фолиантов, и знаком подозвал мейстера поближе. Оливер повиновался. Балю втиснул лицо между прутьев клетки и тихо проговорил:
— Нет, вы не дьявол, Неккер. Во всяком случае сейчас. И в Компьенне; — когда король допрашивал меня, вы тоже не были дьяволом. Я должен просить у вас прощения.
Оливер был до боли тронут.
— Оставьте, монсеньор, вы ошибаетесь. Я и сейчас действую по предписанию короля.
— Я не ошибаюсь, Неккер, — уверенно сказал кардинал. — Милости, мне оказанные, — еда, тепло, вино, книги — все это так не похоже на Людовика! Я его знаю; в его духе — клетка. И только.
Неккер бросил на него острый взгляд.
— Вы думаете, Балю, что вам удастся подобными словами перепилить железные прутья?
— Нет, мейстер, не думаю; я совсем не думал об этом. Я даже не знаю, что предпочтительней: жестокость ли короля, которая сократила бы ужасный остаток моих дней, или же ваша гуманность, обеспечивающая мне долгие годы мучений.
Оливер молчал, наморщив лоб; потом шепотом спросил:
— Хотите умереть, Балю?
Кардинал отступил на шаг.
— Я не понимаю вас, мейстер, — неуверенно ответил он. — Конечно, я не хотел бы долго жить.
Оливер протиснул лицо между прутьями.
— Хотите яду, монсеньор? Я кое-что в этом смыслю.
Балю воздел кверху руки.
— Я христианин и князь римской церкви! — произнес он громко и веско.
Неккер, просунувшись между прутьями, оскалил зубы.
— Изыди, сатана… — забормотал Балю, отступая к задней стене клетки.
Оливер с хохотом вышел.
Двадцатипятилетний принц Карл Французский, младший брат Людовика, последовал дружескому, очень сердечному приглашению короля; он боялся, в случае ослушания, потерять все те выгоды, которые ни за что ни про что свалились ему в рот по Пероннскому договору. Молодой, болезненный принц, всецело подпавший под влияние нескольких доверенных лиц, знал весьма немного о закулисной стороне пероннских переговоров; и он решился довериться братскому тону королевского приглашения. Правда, очень странным казалось то обстоятельство, что текст приглашения даже не упоминал о пожаловании двух обещанных областей; но дружеский тон указывал на то, что это лишь формальность, подразумевающаяся сама собою. Сеньор Д’Юрфэ, ментор[66] Карла, надеялся даже в удобный момент добиться согласия короля на брак принца с юной дочерью герцога Бургундского. Д’Юрфэ полагал, что поведение короля в Перонне и Льеже доказывает коренной переворот в его политике по отношению к Бургундии, и думал осуществить теперь свой честолюбивый замысел, доказав королю, что брак Карла — в интересах династии, так как, в случае бездетности, герцогство Бургундское станет одною из коронных земель. Но Людовик, ненавидевший брата Карла и как фрондера и как предполагаемого наследника престола, — у короля не было сыновей, — слишком хорошо знал, насколько опасно и недопустимо позволить молодому принцу приобрести неожиданный вес и значение. Он боялся не хилой тени Карла Валуа, а колосса Карла Бургундского, который протянул бы таким образом руку к престолу св. Людовика. В Перонне король как будто согласился не только пожаловать Карлу обе области, представляющие для Бургундии важное стратегическое значение, но и дать санкцию на брак; этим участь брата была решена и смертный приговор ему вынесен.
