Хотя китайцы могли справедливо гордиться зданием Park Hotel, гостиница была не более китайской, нежели сам город. В этом здании, как и во всем мегаполисе, проявлялись последние архитектурные, социальные и экономические тенденции всей планеты. Модернистское чудо, заказанное руководителями Объединенного сберегательного общества, создал архитектор Ласло Худьец – трудно классифицируемый и очень характерный для Шанхая персонаж. Худьец родился в 1893 году в Австро-Венгрии. Получив диплом архитектора Будапештского королевского университета в 1914-м, он был призван в армию и отправлен воевать на фронтах Первой мировой. Там Худьец попал в плен к русским и оказался в лагере для военнопленных в Сибири. В 1918 году, во время транспортировки из одного лагеря в другой, он бежал, спрыгнув с поезда рядом с китайской границей. Добравшись до Шанхая, он устроился в американское архитектурное бюро, нашел себе жену англо-швейцарского происхождения и в 1925 году открыл собственную фирму. Не имея недостатка в заказчиках, Ласло вел роскошную жизнь в им самим спроектированном псевдотюдоровском особняке во французской концессии. Шанхайландец до мозга костей, Худьец писал: «Куда бы я ни поехал, я везде буду чужаком, гостем… который повсюду чувствует себя как дома, но при этом лишен родины»40. Противоречие между его восторгом от роли гражданина мира и сопутствующим страхом, что он нигде не свой, – это опыт, в котором отразилась сама суть современности.
Для бездомных вроде Худьеца космополитичный Шанхай был домом – который сам Худьец и помогал строить. В 1927–1928 годах, вскоре после возвращения из путешествия по Соединенным Штатам, на окраине французской концессии Худьец спроектировал жилой комплекс в американском духе, чьи дома на одну семью в средиземноморском и тюдоровском стилях напоминали особняки, которыми в то же самое время застраивался расположенный на противоположном берегу Тихого океана Лос-Анджелес. Собственно, девелопером проекта тоже был американец, Фрэнк Джей Рейвен – глава шанхайской компании Asia Realty и член Муниципального совета Шанхая. Стилистическая мешанина, характерная для Америки, страны эмигрантов, где построить испанскую виллу рядом с английским загородным домом было так же нормально, как венгру жениться на англо-швейцарке, удивительным образом подходила Шанхаю. Вмещавший в себя сообщества со всего мира, Шанхай казался мегаполисом Нового Света, случайно оказавшимся в пределах Старого. Именно это имел в виду родившийся в Шанхае в 1930 году британский писатель Джеймс Баллард, когда описывал город своего детства как «на 90 % китайский и на 100 % американизированный»41.
В ажиотаже строительства самого динамичного города на Земле Фрэнк Джей Рейвен поддался иррациональной восторженности в оценке перспектив Шанхая. В исследовании рынка недвижимости, проведенном Asia Realty в 1920-х годах, говорится: «Быстрый рост строительства за последние несколько лет позволяет считать Шанхай главным городом этого континента»42. Далее следует оптимистичный прогноз развития города до 1950 года: «Растущее число иностранных обитателей со всех концов света, непрерывно повышающееся качество жизни»43.
Будучи безусловной финансовой столицей Азии и сохраняя экономический рост, даже когда Запад погряз в Великой депрессии 1930-х годов, Шанхай уж точно не был второразрядным городом. Когда получивший образование в Лондоне, но работавший в Шанхае архитектор Джордж Леопольд Уилсон отправился в 1931 году в Европу и Америку, чтобы ознакомиться с новейшими достижениями архитектуры, в письме домой он писал: «В вопросах совершенствования методов работы Шанхаю сегодня учиться особо не у кого»44. Примерно та же мысль считывалась в рекламе спроектированного Уилсоном отеля Cathay, гласившей: «На свете две главные башни: одна в Париже, и это, конечно, башня Эйфеля, другая в Шанхае – и это Cathay»45. Если уж на то пошло, это тот редкий случай, когда реклама прибедняется: в 1930-е годы отель Cathay был куда интереснее, чем железный каркас на берегу Сены. Тамошняя ночная жизнь, в которой было место и кабаре, и опиуму, совмещала парижскую элегантность с бесшабашной ажитацией Чикаго времен Аль-Капоне. Путеводитель тех лет «Все о Шанхае» приходил к довольно нескромному выводу: «Сегодня и не разберешь, то ли Шанхай – это восточный Париж, то ли Париж – это западный Шанхай»46.
Безумный строительный бум в Шанхае 1920–1930-х годов дает все основания полагать, что шанхайландцы не предвидели надвигающегося хаоса мировой войны и маоизма. Напротив, построенное в 1922 году новое здание Муниципального совета Шанхая с его мощным серым корпусом и массивными полуколоннами свидетельствует о крайней степени самонадеянности. Впрочем, как и оптимистичные умозаключения экспертов компании Asia Realty: «Даже… в условиях политического кризиса, среди плодящихся заговоров и контрзаговоров, Шанхай продолжает расти, а его бизнес – развиваться»47. И все же в путеводителе «Все о Шанхае» есть ощущение пира во время чумы: этот город может погибнуть в любой момент, и потому тут еще интереснее. Авторы этого панегирика мегаполису на берегах Хуанпу упиваются его зыбкостью, воспевая «город миссионеров и проституток», «лимузины с облаченными в шелка китайскими мультимиллионерами и их до зубов вооруженными китайскими и русскими телохранителями» и даже «коммунистические заговоры». Все это и делает город таким «живым, чувственным, бодрым… таким кинематографичным». И потому «Шанхай не сравнить ни с чем!»48. Текст как будто умоляет: не стоит откладывать, это нужно увидеть, пока еще не поздно.
Однако ни шанхайландцы, ни шанхайцы не могли осознать одного: чем более динамичным и космополитичным становился их город, тем меньше у него оставалось шансов выжить. В самом успехе Шанхая скрывались семена его разрушения, поскольку с каждым новым небоскребом или роскошным ночным клубом он все дальше отдалялся от остального Китая. Каким бы стремительным ни был его рост, Шанхай был обречен оставаться в тени гигантской страны, населенной сотнями миллионов крестьян. И многих из них уже вооружил Мао Цзэдун, направив стволы их винтовок прямо в капиталистическое сердце Китая.
6. Город под пятой прогресса. Бомбей, 1896–1947
Кинотеатр Eros. © Dwivedi Sh., Mehrotra R. Bombay: The Cities Within. Eminence Designs, 2001
22 июня 1897 года королева Виктория праздновала свой Бриллиантовый юбилей – шестидесятую годовщину восшествия на престол. Империя находилась на пике могущества, примерно четверть всего населения земного шара были подданными британской короны1. В этот день с восходом солнца в каждой из британских колоний – от Новой Зеландии на востоке до Канады на западе – начинались тщательно спланированные торжества. Великолепие празднований в Индии соответствовало ее статусу жемчужины в короне империи. В Хайдарабаде по этому случаю даровали свободу каждому десятому заключенному; в Бангалоре торжественно открыли памятник императрице Индии в виде хрупкой красавицы. А вот urbs prima in Indis оказался в затруднительном положении. Бомбей не мог предложить королеве ничего более впечатляющего, чем лучшее неоготическое здание города – построенный Фредериком Уильямом Стивенсом вокзал, который в день Золотого юбилея десять лет назад уже был назван в ее честь вокзалом Виктория.
В своем показном веселье город на Аравийском море, казалось, не выходил за рамки простого соблюдения формальностей. Еще в прошлом году в беднейших индийских районах началась эпидемия бубонной чумы, и в праздничные дни больных в Бомбее становилось все больше. Рядом с описаниями юбилейных торжеств, проходящих по всему субконтиненту, The Times of India печатала списки умерших в городе от чумы за последние сутки. За месяцы эпидемии статистика смертности, разбитая по кварталам, стала постоянной рубрикой ежедневной газеты – наравне с крикетом, железнодорожными расписаниями и прогнозом погоды.
Чума не просто истребляла жителей Бомбея; она давала повод усомниться в хвастливых британских разглагольствованиях о цивилизационной миссии метрополии и о Бомбее как будущем величайшем городе империи. Противоречия системы прямого правления издавна ярче всего проявлялись именно в urbs prima. Сегрегация в Бомбее была менее жесткой, чем во всей остальной Индии, и тем не менее многие учреждения тут по-прежнему были доступны только для белых. Местные элиты имели самый широкий в стране доступ к городскому управлению, но это лишь усиливало их недовольство отсутствием подлинных властных полномочий. Наконец, поскольку экономика Бомбея развивалась быстрее всего, ограничения, наложенные Британией на хозяйственную систему Индии, воспринимались здесь наиболее остро. Бомбейцев раздражало, что, будучи в двух шагах от достойного существования, они никак не могли его достичь. Эпидемия обнажила расовые и экономические реалии Бомбея, продемонстрировав, какую нищету и запустение британцы считали возможным скрывать за неоготическими фасадами своего образцового города.
