Засим, предъявив публике несколько черепков, Миклухо-Маклай объявил доклад оконченным и под аплодисменты Любови Яковлевны принялся собирать вещи.
— Вы так хорошо сказали, — успокаивала она его потом, когда вместе они вышли на набережную, — и экспонаты просто замечательные!
— Я не собрал аудитории. — Выбросив ногу, Николай Николаевич широко поскользнулся. — Сегодня в Думе выступает Пржевальский, — продолжил он, лежа на тротуаре, — и все пошли туда.
— Не знаю и не желаю знать никакого Пржевальского! — склонившись к упавшему, гневно заявила молодая женщина. — Вы не ушиблись?
Вместе они подобрали вылетевшие из планшета бумаги.
— Николай Михайлович — человек мужественный, — странно выделил Миклухо-Маклай последнее слово. — Знаменитость! Хотите вы того или нет — вам придется уделить ему место на оставшихся страницах эпопеи.
В аптеке они купили горчичный пластырь, и Любовь Яковлевна ловко обмотала им разбитый подбородок любимого.
— Вам надо к фельдшеру. — Она не желала обсуждать Пржевальского и тем затягивать действие романа. — Необходимо измерить температуру, сделать укол от столбняка. Кажется, у вас начинается лихорадка.
— Я уважаю медицину. — Миклухо-Маклай слабо трясся. — Но в данном случае более уповаю на фармацевтику… у меня дома есть хинин… он всегда помогал мне в тропиках…
Остановив извозчика, они зарылись в медвежью полость.
— Я снимаю квартиру на Галерной, — объяснял Николай Николаевич. — В доме 53. Семь комнат, — как будто начал он бредить, — пять окон на улицу, пять — во двор… 600 рублей в год… и еще этот камин в гостиной берет пропасть дров…
— Быстрее… быстрее… гони! — Обеспокоенная молодая женщина что было сил тыкала зонтиком в нечувствительную спину лихача.
Опасно накренясь к перилам, сани пронеслись над полыньями в Неве и встали у доходного маловыразительного дома.
В подъезде с облупившимися исписанными стенами вонько тянуло людьми и кошками. Пошатываясь, Николай Николаевич вынул ключ с седою бородкой, отпер перекошенную липкую дверь, они вошли — и сразу множество фигур со своими биографиями и взаимоотношениями бросились им навстречу.
— Мои друзья, — попытался пристроить их к содержанию Миклухо-Маклай. — Знакомьтесь — нангели или, с папуасского, — женщины… Калмыкова Александра Михайловна из журнала «Русское богатство», а это, в парике, англичанка Маргарита Эмма Кларк-Робертсон, она не говорит по-русски и папуасски… теперь — мужчины… Фаддей Остен-Сакен, князь Мещерский. Во втором ряду (стоят, слева направо) Модестов, Суфщинский, Ярханов и Федор Литке…
— Ни за что! — решительно вычеркнула молодая писательница. — Будет с меня Пржевальского! — Приманив ненужных ей людей на себя, она ловко увернулась, и несостоявшиеся персонажи с воем вылетели из романа.
Любовь Яковлевна заложила дверь на засов.
Они были одни.
Огонь в камине, завывая и изгиляясь, с треском пожирал поленья. Повсюду беспорядочною мужской рукой разбросаны были географические карты, пальмовые ветви, каменные топоры, набедренные повязки, огромные морские раковины, луки со стрелами, черепа и берцовые кости. Принявший порошок хинина Николай Николаевич, подтянув к подбородку колени, лежал под одеялом, и Любовь Яковлевна с ложечки поила его горячим молоком с медом и содой.
— Как будет по-папуасски «хорошо»? — спрашивала она, чтобы вернуть больному ясность мысли.
— Ауэ, — отвечал Миклухо Маклай.
— Дурно?
— Борле.
— Табак? — Она закурила и выпустила дым на сторону.
— Кязь, — чихнул Николай Николаевич.
— Хлеб?
— Лаваш…
Лекарство вкупе с заботливым уходом подействовало довольно скоро, и знаменитый путешественник беспрепятственно смог покинуть свой подвешенный между шкафами гамак.
— Спасибо, милая моя сиделка!.. Хотите есть?
— «Хотение обнаруживается поступком»! — блеснула эрудицией молодая женщина. — Сейчас встану и перейду к столу.
— «Человек не может встать со стула, — с улыбкой процитировал далее заметно взбодрившийся Миклухо-Маклай, — пока его не сгонит с места какой-нибудь побудительный мотив»! — Подойдя к этажерке, он накрутил пружину стоявшего там патефона, выбрал пластинку, и довольно-таки побудительный мотивчик действительно заставил Любовь Яковлевну подняться и даже продемонстрировать несколько танцевальных движений.
— Обыкновенные люди проводят время, талантливые используют его! — естественно и непринужденно молодая женщина раскавычила знаменитый афоризм. — Давайте же используем его для приема пищи!
Изысканные яства не заставили себя ждать.
— Какая прелесть! — прожевав нежнейший кусочек плоти, вскрикивала Любовь Яковлевна. — Что это? Полинезийская собака?
— Не угадали! — Недавний больной весело посмеивался. — Древесная зеленая игуана! Копченая!
— А это? — Гостья набирала в рот чего-то фиолетового и крупитчатого. — Сладкий батат в собственному соку?
— Нет же! — смеялся Николай Николаевич. — Это — душистый папандус с разварными термитами.
— Ну, а здесь что же? — Заинтригованная донельзя, она подцепляла что-то совсем уже ускользающее и трясущееся. — Студень из крокодила?
— Опять мимо! — Знаменитый естествоиспытатель заходился уже так, что не могла удержаться и гостья. — Вы изволите дегустировать… дегустировать… пюре туземных плодов — гаро и аяна.
— Восхитительно! — прямо-таки причмокивала молодая писательница. — Ничего не едала вкуснее!
Потом, расположившись друг напротив друга, они неспешно пили чай с сахарным тростником и жевали бетель с плодом арековой пальмы.
— В Иене, — рассказывал о юношеских сумасбродствах великолепно чувствовавший себя естествоиспытатель, — знаете, университетский маленький городок, патриархальная жизнь и все такое — летом в канун Иванова дня бюргеры организованно отправляются праздновать на тамошнюю горку. Так я заранее туда забрался, вымазал одежду красною, заметьте, краской и лег поперек дорожки. Дождался, пока наткнулись. — Он гулко хохотнул. — Шум! Вопли! Убийство! Труп!.. У них отродясь такого не случалось. Кинулись всем скопом за полицией, возвращаются — естественно, ни трупа, ни следов от него! Помню, я чуть со смеху не помер, а они, наверное, до сих пор обсуждают загадочное происшествие…
— Еще! — отирая слезы, просила изнемогшая Любовь Яковлевна. — Расскажите еще что-нибудь смешное…
— Ну, разве что… в Константинополе, — согнувшись и держась за живот, с усилием продолжил Миклухо-Маклай, — консульство наше… предложило… мне помощь. Угадайте… о чем… я их… попросил?
— Сейчас… попробую, — кусала платок молодая писательница. — Вы… вы… вы им белье послали в стирку!
Николай Николаевич даже опрокинул что-то на столе.
— Как вы могли догадаться?! — Сделавшись серьезным, он полыхнул на нее пронзительною голубизной глаз.
Она потянулась к нему всем своим существом. Ее губы влажно раскрылись.
— Мне кажется, я знаю вас много-много лет…
Теперь они стояли друг напротив друга, и лишь в самый последний момент, спохватившись, Николай Николаевич смог заставить себя убрать протянувшиеся к гостье руки.
«Смолчать или рассказать?»
Любовь Яковлевна порывисто закурила и, приняв решение, начала рассказывать.
— Родители мои, признаться, достатка были весьма относительного: в доме не переводился дух постных щей, воскресные порции мяса отзывались древесиной и щелоком, в комнатах лопались обои, по стенам, шурша, просыпался мелкий сор, ссохшиеся старые мебели стреляли по ночам, как из пистолетов. Все же каждое лето мы жили на природе, и отец, принимая в единственной дочери живое, сердечное участие, находил возможность ссужать меня карманными деньгами на немудреные детские лакомства и забавы. Соседями нашими по даче единожды оказались некие Кибальчичи, выходцы из Сербии, а может быть, и Бессарабии, люди замкнутые, угрюмые, испещренные морщинами. Вы заметили, как часто мы говорим о почтенных сединах и никогда — о почтенных морщинах? Сын Кибальчичей, примерно одного со мною возраста, пренеприятный мальчик под стать своим родителям, несмотря на малость лет, был одержим идеей в прямом смысле разрушительной. Наделенный странной способностью и обратив ее во зло, по собственным рецептам, денно и нощно, приготовлял он гремучие смеси, чтобы впоследствии взорвать их в ближайшем лесу. Пропахший селитрой, с въевшимся в кожу угольным порошком и руками, изъеденными кислотой, этот гадкий мальчик гонялся за мною полуденным пойменным лугом, пугал образовавшейся от вредных химикалий большою тяжелой заусеницей и вымогал карманные деньги, необходимые ему для продолжения пагубных опытов. В один из дней он преследовал меня, стращая не только приевшейся, признаться, заусеницей, но и произведенной накануне жестяною бомбой с торчащим наружу бумажным фитилем. Безропотно отдав припрятанный за щекою рубль и тем купив себе свободу, если не жизнь, я, повинуясь безотчетному любопытству, тайно последовала за Кибальчиком, устремившимся в лесную чащу. Помню: трещали под ногами ломкие хворостины, корявые ветви хлестали по лицу и шатром смыкались над головою, истошно, будто ей вырывали печень, верещала сойка. Становилось все глуше, темней, сумрачнее — и вдруг проблеснуло, передо мной открылась поляна, поросшая осотом и цветами дрока. Кибальчик, скаля зубы, поджигал фитиль, я укрылась за стволом столетнего дуба — неимоверной силы взрыв сотряс все вокруг, заставил броситься на землю. Разодранные, в пятнах крови и пороха, высоко в небе пролетели куда-то подростковые поярковые порточки. Едва опомнившись, что было сил бросилась я бежать, повстречала баб, душивших и мявших пойманного на месте козодоя, в слезах поведала им о страшном происшествии. С тех пор Кибальчика никто не видел, мальчика считали погибшим, разорванным на части, родители его съехали и, по слухам, погибли при штурме Симферополя. Ужасная картина из детства еще долго стояла перед моим мысленным взором, но время шло, и все изгладилось, казалось бы, навсегда. Сегодня же я испытала потрясение — как оказалось, Кибальчич Николай Иванович не слишком, может статься, благополучно, но здравствует, и более того — участвует в моей судьбе! Негодный человек связан со злодеями, похитившими, если помните, моего мужа, и готов за деньги предать их, сообщив о местонахождении Игоря Игоревича. Я не дала немедленного ответа, испросив время подумать. Теперь прошу у вас совета: выкупать ли адрес или же предоставить событиям развиваться своим чередом?
