— Произволу и беззаконию мы объявили войну. — Алупкин-Лорис-Меликов нетерпеливо переступил. — И нам еще ой как понадобится помощь Крупского, ваша и всех честных людей планеты. — Он с чувством пожал руки всем присутствующим и даже протянутую лапу умного Муму. — Что же касается господина Стечкина, то поверьте, мои люди освободят его сами — глазом не моргнете!..
— Малая Садовая, — объявила Любовь Яковлевна, —…
— «Склад русских сыров Кобозева»! — прямо-таки подпрыгнул Лорис-Меликов. — Эх, дубина я, дубина! Как же раньше не догадался!.. Они держат его в подкопе!
Попросив всех оставаться на месте, он выбежал и почти сразу вернулся.
— Игорь Игоревич освобожден! — объявил он и вытер кровь со лба.
— Где он? — умирающим голосом спросила Любовь Яковлевна.
Михаил Тариелович взял паузу.
— Должен сделать заявление. — Скользнув взглядом по лицу Миклухо-Маклая, он обратился к хозяйке дома: — Надеюсь, — в глазах графа промелькнула лукавая искорка, — вы приметеего мужественно… Ваш муж и выдающийся изобретатель Игорь Игоревич Стечкин собрал первый в истории пулемет, оружие в прямом смысле убийственное. Похитители вынуждали доблестного оружейника передать смертоносное изобретение в их преступные руки, однакоон выстоял и не подчинился грязным домогательствам… Более, однако, рисковать нельзя. Не за горами очередная война с Турцией, точат зубы Япония и Германия. Охоту за пулеметом иего изобретателем ведут иностранные шпионы… и шпионки. — Неожиданно выйдя из гостиной, генерал тут же возвратился, ведя закованную в наручники бонну. — Воспитателей детям, поверьте, лучше нанимать из Малороссии, отличные, между прочим, дядьки… так о чем это я?.. Да, рисковать судьбою пулемета Стечкина мы не имеем права. Игорю Игоревичу поставлена была дилемма: Родина или все остальное. Как истинный патриот, и в этом никто не сомневался, он выбрал Родину. Отныне, засекреченный, он станет жить и работать в абсолютно недоступном для прочих месте, разрывая в целях конспирации все прежние свои связи, в том числе и семейные… Поняли? — Михаил Тариелович мягко положил ладонь на плечо молодой женщины. — Мужа своего вы больше не увидите. Вы свободны! Сын остается с вами… Вот документ об отречении… собственноручная подпись господина Стечкина, число, круглая печать канцелярии…
— Шампанского! — закричала Любовь Яковлевна. — Устриц! Икры! Ананасов! Устроить в доме фейерверк! Салютовать с крыши! Немедленно разменять мелочью и раздать прохожим сто рублей!.. На улицу — бочку хлебного вина, и подносить от старика до ребенка!.. Веселятсявсе!!
Грянули ликующие возгласы, зазвучала бравурная музыка, разорвались петарды, хлопнулипробки, сшиблись и зазвенели бокалы, люди бросились обниматься — праздник затянулсядо глубокой ночи. Пьяная от чувств Любовь Яковлевна до изнеможения вальсировала по дому с Николаем Николаевичем, с наслаждением вдыхала его запах, чувствовала, как напряжено прекрасное мужское тело… взлетая все выше, они оказались в ее спальне.
— Теперь… наконец… я могу сказать вам… — Голос Миклухо-Маклая прерывался от страсти, глаза изумрудно горели в темноте алькова.
— Молчите! — стонала она, зажимая ему рот душистой сладкой ладонью. — Нет — говорите! Молчите! Говорите! Ну, говорите же!..
— Я… у меня… — Он не находил слов и все же подобрал несколько нужных комбинаций. — Будьте же… моею! Присно и нощно! Отныне и навеки! Навсегда!
Молодая женщина вскрикнула и рухнула в его объятия.
46
К исходу третьего дня, познав друга друга до тонкостей, восхитительно опустошенные, блаженно потягиваясь и охая, они наконец перестали составлять единое целое и распались на индивидуальные свои составляющие. Еще не покидая пределов постели, молодые люди предоставляли растекшимся чувствам вернуться в отведенные им русла, приводили в порядок спутавшиеся мысли, прислушивались, настраивали собственное внутреннее звучание по чутким душевным камертонам. Любовь Яковлевна ела на подносе жареного гуся с яблоками, Николай Николаевич по обыкновению пил молоко.
— Что, по-твоему, счастье? — надкусив гузку, спросила любимого молодая женщина.
— Ты ведь знаешь, — удивился Миклухо-Маклай. — Счастье — это минимум страданий, — начал он загибать пальцы. — Счастье — в возможности применения наших совершенств. Веселость — наличная монета счастья. И еще — всякое ограничение ведет к счастью.
Любовь Яковлевна хмыкнула.
— Слишком умозрительно! Утверждать так мог лишь тот, кто сам никогда не был счастлив… По-моему, — вилочкой она поворошила жаренный соломкой картофель, — счастье — это корзина из зеленых ивовых прутьев, которую в клюве несет журавль с золотой головой, брильянтовыми глазами и серебряными крыльями… И мне кажется, птица кружит сейчас над нашей крышей…
— Сегодня, — вспомнил Миклухо-Маклай, — последний день зимы. Как это символично! В весну мы вступаем вместе, и это будет наша весна!
— Ты хочешь сказать, — Любовь Яковлевну кольнуло, — завтра уже первое марта?
— Ну да! — Рассмеявшись, Николай Николаевич поцеловал пухлое плечо подруги. — А за ним последуют второе, третье, четвертое марта, и все эти дни, как еще много-много других, мы будем неразлучны.
— Первое марта одна тысяча восемьсот восемьдесят первого года, — не успокаивалась, однако, молодая женщина. — Определенно, в этот день должно что-то произойти!
— Ты, ко всему, еще и ясновидящая? — Миклухо-Маклай поцеловал другое плечо любимой, не менее аппетитное и пухлое.
— Нет… нет… — Она напрягла память. — Мне говорили… тогда я не могла осмыслить… слова до сих пор звучат во мне… это страшно! Заусеница!.. Кибальчич!.. Он бахвалился!.. Готовится покушение!!
Взволнованно она рассказала о деталях.
— Одевайся! — Миклухо-Маклай протянул подруге корсет и сам ловко взапрыгнул в подштанники.
— Но зачем? На ночь глядя… Ты собрался к Лорис-Меликову?.. Мы можем послать Герасима…
— Генерал Лорис-Меликов, — в голосе знаменитого путешественника звучало искреннее уважение, — давеча провернул за нас одно дело. Теперь наша очередь оказать ему услугу!..
…Гастрономический магазин Черепенниковых, по счастью, был еще открыт.
— Каких лучше? — Любовь Яковлевна не могла определиться. — Чернослива в шоколаде или сливочных тянучек?
— Тех, что тяжелее, — со всей серьезностью ответил Миклухо-Маклай. — И главное — того же формату!
Потом ночными безлюдными улицами они доехали до окраинного полуразвалившегося дома и, отпустив извозчика, ждали, пока в окне полуподвала не погаснет мятущийся тревожный огонь.
Повременив еще, Миклухо-Маклай зажег фонарь и посветил внутрь. Огромная заусеница недвижно покоилась поверх драного лоскутного одеяла. Кибальчич спал, его отвратительный храп слышен был даже через двойные рамы.
— Я пойду. — Николай Николаевич подтянул перчатки. — А ты постой с фонарем.
— Позволь лучше мне. — Молодая женщина одновременно была кротка и решительна. — Посмотри, как подмерзло. Что станет с нами, если на обратном пути ты поскользнешься! Признай, в своих Гвинеях ты разучился ходить по снегу!
— Благослови тебя Бог! — Миклухо-Маклай гвоздем поддел утлый засов и встал у окна.
Любовь Яковлевна вошла в смрадную клеть. Световая дорожка вела от порога к столу. Молодая женщина прошла, взяла со столешницы две плоские, обернутые в бумагу коробки и положила взамен две в точности такие же.
Мелкими шажками, поддерживая друг друга, они дошли до Невы и опустили в полынью бомбы, тотчас в ней утонувшие.
— Теперь не рванут! — Миклухо-Маклай отер со лба студеный пот.
— Теперь пусть покушаются! — Любовь Яковлевна обняла любимого и поцеловала холодное мокрое лицо.
47
— Сейчас мы молоды, красивы, полны сил, — в некоторой задумчивости произносила Любовь Яковлевна, — общая судьба, однако, не обойдет нас. Когда-нибудь мы состаримся, замкнемся, уйдем в себя и целиком погрузимся в прошлое, перебирая его по фрагментам… Так не пора ли уже сейчас озаботиться о полноценных и качественных воспоминаниях, чтобы потом, на закате дней, в голову не лезла случайная и несущественная чепуха?
— Жизнь — это вышивка, — припомнил Миклухо-Маклай. — В молодости мы видим наружную ее сторону, в старости — изнаночную… Что ты предлагаешь?
Молодая женщина выпустила струйку едкого синего дыма.
— Единожды схватив поверхностную, самую внешнюю суть вещей, более в них мы не вглядываемся, наши глаза замыливаются, мы перестаем удивляться и познавать. Сегодняшний день должно со всей бережливостью поместить в ячейку памяти. Вглядимся же в него попристальнее!..
— Воскресенье, первое марта одна тысяча восемьсот восемьдесят первого года, — торжественно, в тон подруге провозгласил Николай Николаевич, выбирая и загружая в мозгу свободную для впечатлений нервную клетку. — Санкт-Петербург, Екатерининский канал, два часа пополудни… Надеюсь, в этот благословенный день ты наконец избавишься от дурной привычки! — Вынув изо рта любимой папиросу, он затоптал ее каблуками…
