Аляповатая бархатная портьера, звякнув, сдвинулась на сторону: взвизгивая и обмахиваясь веерами, из-за нее грациозно выбежала стайка свежих молодых людей в расстегнутых до пояса разноцветных шелковых рубашках… следом — Любовь Яковлевна, вздрогнув, непроизвольно спряталась за колонной — появился человек в мундире Генерального штаба, тот самый, огромный и надутый, что давеча едва не съел ее глазами в вестибюле Технического общества.
— Ба! Человек с Луны! — искренно обрадовавшись, он попытался поцеловать Миклухо-Маклая в губы.
— Мы к вам по делу, — насилу увернулся красивый гость.
— Мы?! — удивился Пржевальский. — Кого же вы привели с собою?.. Юного Агафангела Крымского? А может быть, пухлейшего Грум-Гржимайло?
Нетерпеливо он заглянул за колонну и обнаружил Любовь Яковлевну, по правилам этикета тотчас присевшую и представившуюся.
— Женщины, — заметно поскучнел генерал-майор, — очень назойливые и крайне неприятные существа, занимающиеся главным образом пересудами о всех знакомых и не знакомых им людях!.. Надеюсь, — как-то выправился он, — вы, сударыня, — единственное и отрадное исключение… Давайте же к столу, а вы, душечки, — Пржевальский поочередно шлепнул каждого из ластившихся к нему юношей, — пока искупайтесь в фонтане, папа скоро придет и посмотрит, какие вы чистенькие…
Любовь Яковлевна и впрямь была голодна. Постановив себе получше запомнить все для романа (выкинуть из содержания Пржевальского уже не представлялось возможным), она, тем не менее, поминутно отвлекалась на запахи, густые, насыщенные, струившиеся из кухни и не вполне ей знакомые.
— Иркутск — гадость ужасная, — меж тем занимал их прославленный завоеватель. — Азиаты — поголовно мошенники и пакостники. А если изволите — негодяи, свиньи, халатники. Мертвых не хоронят, сбрасывают на корм собакам… Китаец-минза при мне сожрал целиком свечу и мыло. Монгол ел сырые кишки и, представьте, мерзавца вытошнило, когда мы принялись за жареную утку…
Человеколюбивый и гуманистичный Миклухо-Маклай, морщась, ждал возможности вставить слово. Пржевальский не давал. Немало напугав Любовь Яковлевну, он принялся пищать, клекотать, блеять.
— Клушица! Японский ибис! Монгольский дзерен! Антилопа оронго! Лисица кярса!.. А так, — он издал звук могутный, трубный, страстный, — на заре кричит голубой козел куку-яман. Подлец, скажу вам, редкостный! В засуху, тварь, влезает на деревья и подчистую объедает листья! Взгляните на сукиного сына! — Схвативши за рога, хозяин дома приволок гостям вонючее бородатое чучело с глумливой черной мордой, темно-серой спиной и замшево-белым брюхом… — А это, — Пржевальский кинул на стол нечто, походившее на дикую кошку, — черный заяц Пржевальского… — перебежав, он шмякнул ладонью по набитому ватой крупу, — лошадь Пржевальского… здесь — волк Пржевальского… слон Пржевальского…
Двое накрашенных слуг в кокетливых кружевных передничках, жеманясь, внесли поднос, уставленный судками и кастрюльками. Хозяин выложил на тарелки аппетитные продолговатые кусочки.
— Языки яков, — объяснил он гостям. — Кушанье нежнейшее! А вот остальное мясо у них — ни к черту! Яков я только из-за языков стрелял. И еще — из-за хвостов. У меня весь матрац в хвостах! Перина сказочная! Такой ни у одного императора нет!.. — Тут же он подчерпывал соусником еще и еще. — Отведайте: филейчик бланжевого чекана… окорок антилопы аду, котлеты мускусные из кабарги… буда из вареного проса… Теперь запьем. — Расставив пиалы, Пржевальский наполнил их резко пахнувшей горячей мутной жидкостью. — Чай. По монгольскому рецепту. Запишите или запомните… Чайный кирпич размягчить в огне, накрошить в кипяток, добавить жареного проса, молока, жира и соли по вкусу. Разлить и пить… Пейте!.. Да, чуть не забыл… перед приготовлением котелок досуха вытирается конским навозом!..
Любовь Яковлевна и Николай Николаевич, не сговариваясь, выпрыснули напиток себе на колени.
— Какие мы брезгливые! — захохотал хозяин положения. — А в Азии, между прочим, в ладанках принято хранить кал далай-ламы. Считается — съешь его и будешь очищен!
— Где тут уборная?! — без обиняков спросила молодая женщина и тут же опрометью унеслась в указанном ей направлении.
Восстановившись, на обратном пути она чуть задержалась по ту сторону портьеры.
— Милый Николай Николаевич, — совсем другим голосом говорил Пржевальский, — я охотно приму участие в вашем деле, охотно, но… — Он перешел на шепот, и далее Любовь Яковлевна не слышала…
— …Странный человек… он обещался помочь? — спросила молодая женщина после окончания визита.
Над Петербургом плескалась синяя северная ночь. Холодно смотрели звезды. Какая-то комета с длинным павлиньим хвостом, огненно сверкнув, пронеслась над головами и разорвалась где-то на Ржевке. Засмотревшись, Николай Николаевич поскользнулся обеими ногами.
— Я вынужден был отказаться, — отвечал он, лежа на тротуаре. — Пржевальский поставил мне одно неприемлемое условие…
45
Тем не менее Николай Николаевич оставался тверд и переменять своего решения не стал. Абстрактный гуманист и бесстрашный романтик, он намеревался освободить узника во что бы то ни стало. С казаками Пржевальского не получилось — что ж, он пойдет один. На Новой Гвинее в одиночку он противостоял кровожадному дикому племени и победил. Даст Бог, не оплошает и здесь. Со всей решительностью он порывался свернуть в сторону Малой Садовой, и только боль в ушибленной при падении руке удерживала его от немедленных и очевидно пагубных действий.
Возблагодарив Провидение за скользкие тротуары, Любовь Яковлевна довела Миклухо-Маклая до Галерной, отперла перекошенную липкую дверь и, разорвав в лоскутья одну из своих нижних юбок, наложила на пострадавший любимый локоть тугую эластичную повязку.
Всю ночь с ложечки она поила Николая Николаевича горячим молоком. Великий путешественник забывался, бредил Кантом, которого будто бы нельзя кантовать, а кантонисты именно его кантуют, переворачивая с ног на голову, — сидя рядом, молодая женщина безостановочно качала гамак, поправляла сползавшее одеяло, мелодически пела тихие, успокаивающие песни.
К утру все как рукой сняло. Миклухо-Маклай был полон сил, прочувственно благодарил Любовь Яковлевну, обещал непременно, как будут деньги, купить ей нижнюю юбку, напоил чаем с туземным вареньем, на санях привез к дому, передал обеспокоенному Герасиму и собирался бежать — освободить злосчастного Игоря Игоревича, но молодая женщина вцепилась и задержала дорогого ей человека.
— Давайте хоть немного повременим, — упрашивала она, не отпуская рукава знаменитого путешественника. — Сейчас светло, — искала она убедительные доводы, — а такие дела лучше удаются под покровом ночи… У меня есть друзья — уверена, они пойдут с вами…
Преданнейшему Герасиму на пальцах отдано было распоряжение немедля разыскать Алупкина с Крупским — догадливый глухонемой и его четвероногий друг было ринулись к дверям, но были вынуждены притормозить — навстречу им, сметая лакея Прошу и оставляя на паркете огромные лужи, двигался собственною персоной Алупкин, человек-гора, едва ли не превосходивший телом великана-дворника.
— Любезная Любовь Яковлевна, — стремительно приближаясь, трубно говорил он. — Уверен — у вас ко мне неотложное дело!
— Но как?.. — Она была до крайности изумлена. — Как вы узнали?
— Слухами земля полнится. — Алупкин вежливо раскланялся с Миклухо-Маклаем.
— Мой муж Игорь Игоревич Стечкин, — сбивчиво начала молодая женщина, — он… в общем… похищен злодеями…
— Знаю! — Человек-гора брякнул чем-то под шубою. — Давайте адрес!
— Вы что же, из полиции? — насторожилась Стечкина.
— Полиция заодно со злодеями… Паук Победоносцев плетет нить заговора, еще не вполне понятного нам…
— Нам? — подняла брови бдительная молодая женщина. — Кому именно?
Склонив голову, Алупкин щелкнул шпорами.
— Разрешите представиться… Михаил Тариелович Лорис-Меликов… граф… генерал… глава Тайной распорядительной комиссии, подчиненной напрямую государю… — Вынув пергаментный рескрипт, он предъявил его озадаченной молодой женщине. — Давайте адрес, и Игорь Игоревич будет освобожден!
— Я иду с вами! — Миклухо-Маклай вырвался из рук Любови Яковлевны.
— Я тоже! — приятным баритоном произнес Герасим.
Это было уже чересчур.
— Так ты не глухонемой?! — всплеснула руками молодая барыня. — Что ж молчал?
— Иван Сергеевич просил не портить легенду, — хорошим языком объяснил экс-крепостной, — но более молчать нет сил — везде крамола… произвол…
— Произволу и беззаконию мы объявили войну. — Алупкин-Лорис-Меликов нетерпеливо переступил. — И нам еще ой как понадобится помощь Крупского, ваша и всех честных людей планеты. — Он с чувством пожал руки всем присутствующим и даже протянутую лапу умного Муму. — Что же касается господина Стечкина, то поверьте, мои люди освободят его сами — глазом не моргнете!..
