происходим из благородных и знатных семей, — начал свой рассказ Якоб. — Но позвольте мне, сеньор, не открывать наших имен. Юные годы мои ничем не примечательны, — как многие отпрыски знатных семей, я пользовался уважением, но, как младший сын, владел только тем, что оставила мне по завещанию одна старая родственница. Наследство вскоре разошлось, и я сделался обузой для своей семьи, возжелавшей, чтобы я принял духовный сан[130]. Однако это не соответствовало моим наклонностям. Привыкнув к славе и влиятельности, которые связаны с благородным происхождением, я считал достойным для себя занятием военную службу и надеялся со временем удовлетворить свою любовь к роскоши, а также не уронить достоинства своей семьи. Удача способствовала мне. Смута в Новой Испании[131] побудила нашего монарха отправить туда вспомогательные войска; было приказано набрать полк в Мадриде. Благодаря ходатайству одного из родственников меня записали в этот полк, и вскоре мы оказались в Кадисе[132]. Но наемные корабли, которые должны были подготовить прибытие галеонов[133] в Картахену[134], из-за встречных ветров, а также из-за плутней поставщика провианта надолго задержались в гавани. Путешествие наше должно было начаться не ранее чем через несколько месяцев, и эти месяцы сделались самыми примечательными в моей жизни.
В городе я не мог для себя найти ни развлечений, ни занятий. В нем жили в основном купцы и совсем мало знатных семейств, и потому круг моего общения составляли в основном офицеры полка, в котором я служил. И поскольку общество не слишком жаловало военных[135], оставалось также мало надежды быть принятым в каком-либо приличном семействе, поэтому прогулки сделались моим единственным развлечением и гавань — единственным местом, возбуждавшим мой интерес. Особенно полюбил я прогулки возле форта Св. Себастьяна[136], расположенного на юго-востоке от города. Примостившись у маяка, я сидел у моря и видел в нем как бы огромную пасть, которая пожирает все мои надежды, и грезил о богатстве и счастье. Изредка грезы мои прерывались паломниками, которые посещали капеллу[137] Св. Себастьяна, а еще чаще — другую, предназначенную для чужеземцев. Простите мне мою обстоятельность, сеньор, но вы увидите, что эти мелочи привели к немаловажным последствиям.
Вскоре произошел в нашей гавани тот известный случай, когда корабельщик из Сен-Мало[138] вознамерился вывезти серебро без уплаты пошлины. Было решено во что бы то ни стало отнять и конфисковать серебро. Вооружили два галеона и принялись обстреливать судно из Сен-Мало. Капитан решил упорно защищаться и отказался спустить флаг и, поскольку из-за встречного ветра нельзя было отплыть из гавани, отважился атаковать один из галеонов, чтобы увеличить свои преимущества. Но после потери паруса и запаса пресной воды, несмотря на то что оба галеона были повреждены, он поджег пороховой погреб, погиб сам и подорвал корабль со всею командой.
Однако десять или двенадцать человек спаслись. Полумертвые, добрались они до берега на обломках мачт; но вместо того чтобы оказать им помощь и привести в чувство, стоявшие вдоль берега таможенники напали на них, желая лишить их последнего платья. Находясь поблизости, я поспешил на выручку несчастным и защитил некоторых от разбойников. Одного совсем молодого человека, одетого в богатое платье, который лежал на берегу без сознания, я перенес в ближайшую гостиницу, где поручил его заботам хозяина. Что приключилось с другими пострадавшими, я не знаю.
На следующее утро явился я в гостиницу, желая навестить своего подопечного, но он исчез. Не удивляясь и не размышляя о человеческой неблагодарности, к коей давно привык, я расплатился с хозяином гостиницы и предался своим прежним занятиям. Все последующие дни без исключения я, как и прежде, выходил на прогулку.
Любопытные пришельцы, привлеченные в Кадис ввиду возможной войны и выхода галеонов, толпились в излюбленных мною окрестностях в таком количестве, что я мог на протяжении многих часов наблюдать в свое удовольствие прохожих. Вскоре заметил я среди множества людей одного, выделявшегося своим необычным обликом. Он был наглухо закутан в широкий плащ, приближался к капелле стремительным шагом, произносил очень быстро единственную молитву и затем спешил обратно. Но как бы ни коротко было его посещение, всегда находил он несколько секунд, чтобы задержаться у двери и прочесть надпись на вмурованной в стену каменной плите, после чего задумчиво опускал голову и, поглубже запахнувшись в свой плащ, шел прочь от капеллы.
То, что он часто приходил и смотрел на плиту с надписью, не обращая внимания на давку и толкотню теснящегося вокруг люда, было всего примечательней. Посетители стекались сюда из города в большом количестве и с любопытством смотрели на таинственную надпись, и незнакомцу приходилось протискиваться к двери капеллы с большим трудом, о нем шушукались и указывали на него пальцем, называя кладоискателем и колдуном, и я постоянно опасался, что он уйдет и не возвратится.
Но он, казалось, ничего не замечал. Когда ему удавалось добраться до плиты с надписью, он некоторое время пристально созерцал таинственные знаки. Если же ропот толпы был слишком громок, он чуть приоткрывал свой плащ, и его темные глаза с глубочайшей серьезностью устремлялись на собравшихся. Людей, казалось, охватывал при этом неодолимый ужас. Никто не отваживался даже взглянуть на него, пока он так стоял и смотрел, и лишь когда он вновь удалялся, все с облегчением переводили дух.
Много раз мне случалось находиться посреди толпы. Я уже давно перестал надеяться, что мне удастся разгадать таинственную надпись. Ее полустертые, теснящие друг друга буквы могли озадачить любого мудреца; и только незнакомец оставался теперь предметом моего любопытства. Однажды, пробравшись сквозь толпу, он остановил на мне свой мрачный, пронизывающий взгляд. От потрясшего меня ужаса сознание мое на миг помрачилось, и, едва придя в себя, я мог только дивиться охватившему меня благоговению.
Случилось как-то наконец, что мы встретились у капеллы, когда вокруг никого не было. Я стоял небрежно прислонившись к двери. Заметив меня, он был немало удивлен. Я невольно устремил взгляд на таинственную надпись. Оглядевшись, словно желая удостовериться, что нас никто не может подслушать, он учтиво приблизился и заговорил со мной.
— Сеньор, — обратился он ко мне на малознакомом диалекте, — вы, судя по вашему облику, человек мужественный и благородный. Могу ли я вам довериться?
— Вне сомнения, господин.
— Не сочтете ли вы для себя обременительным, если я попрошу вас прийти сюда снова около полуночи?
— Но позвольте спросить, господин...
— Именно тогда вы узнаете все, о чем теперь намереваетесь расспросить. Мне хотелось бы иметь
