Опять показал слабость, не сумел сказать «нет».
— Замечательно, — комендант просиял. — Пойду, распоряжусь насчет кофе.
И он вышел из кабинета.
— Правильно, что не отказал, нам пока необходимо расположение этого «товарища», — последнее слово Кириченко выделил, и интонация у него была скорее презрительная, чем уважительная. — Так, посмотрим, что у него тут такое…
Он взял лежавшую на углу стола книжечку размером примерно с устав ПНР, и принялся листать страницы:
— «Правила поведения на территории фильтрационного лагеря «Оранки-74», приняты и утверждены седьмого мая тридцать третьего года… Статья одиннадцать — нарушитель нижеследующих правил считается агитатором и подлежит повешенью… всякий, кто сообщает подлинные или лживые сведения о лагере, а также распространяет россказни о зверствах для передачи врагам… Статья двенадцать — нарушитель нижеследующих правил считается бунтовщиком и подлежит расстрелу на месте… всякий, кто отказывается работать… всякий, кто кричит, говорит громким голосом… Мда, действительно все по инструкции, не придерешься.
Тошнота вновь накатила на Олега, и он судорожно сглотнул.
Кириченко положил книжечку на место, и очень вовремя — комендант вернулся, а следом за ним молодой дружинник притащил поднос с чашками и молочником из тонкого фарфора, серебряным кофейником и вазочкой, в которой горкой лежали пряники.
— А ну угощайтесь, — велел Дериев. — Не стесняйтесь… лучшее средство, чтобы согреться. Сегодня холодно…
Кофе оказался на удивление хорошим.
Олег сам не заметил, как допил первую чашку, и гостеприимный комендант тут же налил вторую, продолжая при этом рассказывать:
— Не только лекторов к нам присылают, но и кино привозят… передвижка приезжает. Показывают разное, американские фильмы, наши, хронику военную… Вот она отлично сделана! Чувствуешь, что ты и вправду на передовой.
Олег хорошо знал, как изготавливают эти короткометражки, сколько пленки изводят операторы из рот пропаганды, созданных по распоряжению Штилера еще в тридцать втором… Генералы отчаянно сопротивлялись, не желая допускать людей с камерами в свою вотчину, но потом сдались, и теперь даже самые твердолобые из них признают, что польза от перенесенных на экран сценок из жизни саперов, разведчиков или связистов огромная…
— Газеты привозят… «Империю», «Черный тумен», у нас даже библиотека небольшая есть, — похвастался Дериев. — Все, что рекомендовано нашим начальством и вашим министерством. Только служить у нас все равно скучновато, сами понимаете.
— Нет искушения попросить о переводе? — поинтересовался Кириченко, и потянулся за очередным пряником.
— А ну… нет, как такое возможно? — комендант покачал головой. — Я исполняю приказ. Куда меня поставили, там я и буду, и неважно, что я по этому поводу думаю или чувствую. Иногда от нас, администрации лагеря, требуют невообразимого — в нормальных условиях это и представить себе трудно. Но как только приказ отдан, как ты тут же бросаешься его выполнять, и то, что недавно казалось неосуществимым, оказывается вполне реальным, если поднапрячься.
— И это все… вас не коробит? — не выдержал, поинтересовался Олег. — Что вокруг?
— Ничего приятного в моей работе нет, но я должен ее делать, — Дериев отхлебнул кофе. — Поначалу посещали дурацкие мысли вроде того, что не могут же все эти люди быть виновны… Потом я перестал задумываться, кто такие мои заключенные — враги народа или жертвы ошибки… это решают другие.
Он говорил совершенно спокойно, глядя куда-то в сторону, и наверняка с таким же равнодушным лицом и холодными глазами смотрел, как расстреливают или пытают людей, травят собаками, как грузят на телеги трупы…
Кофе перестал казаться вкусным, и Олег отставил чашку.
— Кодекс чести Народной дружины — безоговорочно следовать приказам, — напыщенно проговорил Кириченко, решивший, похоже, подъесть все пряники из вазочки. — Мысль о неисполнении распоряжения старшего по чину товарища не может прийти тебе в голову, если ты здоров, конечно.
— Именно так, — комендант закивал. — Мы тут на своем месте, ну как, например, печень. Необходимая штука, вроде она грязь выводит из тела, вот и мы в лагерях тем же занимаемся. Государство есть социальная общность, народный организм, и чем меньше в его крови останется вредных примесей, тем легче нам всем будет жить.
Не хватало еще, чтобы этот «опричник», перемазанный в крови с головы до пят, начал рассуждать об общем благе.
— Разрешите ввести заключенного? — спросил, заглянув в кабинет, рябой сотник.
— А ну заводи, — велел Дериев. — Мне выйти?
— Как вам угодно. Если есть желание, то оставайтесь, — любезно сказал Кириченко.
Предполагаемый розенкрейцер Проферансов оказался стар, высок, сутул и изможден до последней степени. Черно-белая одежда заключенного болталась на нем, как на вешалке, на лице виднелись следы побоев, но смотрел он без страха, прямо и открыто, и какой-то свет был в его глазах.
Какой контраст, могучий Торопец, сломанный внутри, лишивший веры, и этот старик… неужели несмотря на годы, проведенные в этом аду, он не озлобился и не ожесточился, сохранил что-то живое в душе?
Нет, невозможно, показалось.
— Проферансов Николай Иванович? — поинтересовался Кириченко, оглядев заключенного с головы до ног.
— Здесь я номер семьдесят одна тысяча сто пятьдесят пять, — басом отозвался заключенный. — Но когда-то меня звали именно так.
— У вас есть два пути из этого кабинета, — сказал тысячник, — обратно в «Монастырку» на муки и верную смерть, или в тюрьму при ГЖУ, где тоже, конечно, не курорт, но условия куда лучше, чем здесь, а в перспективе, при активном вашем сотрудничестве — и освобождение, возвращение к жизни обычного гражданина.
Да, ставки высоки, этот старик после смерти Павлова — единственная ниточка в руках расследования?
— И зачем я вам нужен? — спросил Проферансов.
— Нас интересуют ваши бывшие соратники по тайному обществу розенкрейцеров, отвергнувшие путь духовного преображения мира и сделавшиеся обыкновенными террористами, — Кириченко говорил свободно, легко, но чувствовалось, что он собран, тщательно взвешивает каждое слово.
— Террористами?
— Да. Они причастны к нескольким взрывам, есть погибшие.
— Невероятно, невероятно, но это правда… — лицо Проферансова исказилось от горя. — Господи, что вы творите, черные… правая рука не знает, что делает левая… как все сумел извратить враг мира сего…
«Проклятье. Откажется, — подумал Олег. — Его не сломали… и купить вряд ли получится. Интересно, он в самом деле способен чувствовать ложь?».
Никогда не верил ни в колдунов, ни в чудеса, но в этом старике было нечто такое, что заставляло вспомнить слова Кириченко о «подготовленных магах», и отнестись к этим словам серьезно… хотя нет, разве приличный чародей дал бы себя поймать и засадить в какую-то «Монастырку»?
— Я постараюсь вам помочь, — сказал Проферансов. — Это все нужно остановить.
— Вот и отлично, — тысячник перевел взгляд на коменданта. — Мы его забираем?
Тот кивнул:
— Присылайте машину. Бумаги в порядке, — тут Дериев повысил голос. — Эй, сотник! Забирайте его и подготовьте к транспортировке!
Проферансова увели, и комендант перевел взгляд на Олега.
— Ну что, я отдал приказ свободным от дежурств собраться на втором этаже, — сказал он. — Там у нас что-то вроде клуба. Вы готовы?
— Да.
Отказываться поздно, да и стыдно будет вот так отступить.
— Тогда прошу за мной.
«Клубом» называли просторную комнату с книжным стеллажом у одной стены, с трибуной на возвышении вроде сцены у другой. На выстроенных в ряды стульях сидели, болтая и смеясь, «опричники» в чинах от прапорщика и выше.
При виде начальства они дружно вскочили, отдали честь.
— Вольно! — скомандовал Дериев. — А ну, сейчас статский советник Одинцов побеседует с вами, расскажет о том, как смотрит на данный момент министерство мировоззрения и партия, чьим боевым передовым отрядом является Народная дружина… В бою легко увлечься, потеряться, забыть, ради чего мы сражаемся, и вам полезно будет вспомнить, почему мы тут.
Комендант мог вполне сам выступать в роли пропагандиста.
«О чем говорить?» — думал Олег, шагая к трибуне, и исподтишка разглядывая лица слушателей, молодые и чистые, со спокойными глазами, в которых можно прочесть только уверенность в своей правоте.
Как легко быть нерассуждающим автоматом, механизмом, лишь исполняющим приказы… он ощутил укол зависти, а затем стыд.
Когда-то еще не статский советник Одинцов был таким, разве что ему не приходилось избивать людей с помощью кулаков, он проделывал нечто подобное с помощью специально подобранных слов… но какая разница?
