— А, вон как, — вновь заговорил комендант. — Прапорщик, заключенному разрешена беседа.
Охранник с видимой неохотой опустил нагайку и, отходя в сторону, рявкнул что-то.
Торопец медленно, недоверчиво поглядывая по сторонам, двинулся к Олегу, и только подойдя к нему вплотную, позволил себе улыбнуться.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он.
— Хм, я то же самое хотел узнать…
— Ну со мной-то все ясно, или ты не слышал, что меня замели в тридцать четвертом? Большой Заговор, все дела, — Торопец был такой же высокий и мощный, как и раньше, и похудел вроде бы не особенно, но вот внутренняя сила, что раньше наполняла его тело, куда-то ушла, взгляд потух, в темных волосах появилась седина, а лицо избороздили морщины. — Покурить найдешь?
Олег покачал головой — сигарет у него не было, а про то, что Виктора взяли в числе многих других, обвинив в причастности к масштабному заговору, раскрытому в Петрограде, он конечно слышал, но никогда не думал, что того признали виновным, наверняка подержали какое-то время, а потом выпустили, отправили с глаз долой на мелкую должность куда-нибудь в Туркестан или Манчжурию…
Нет, не выпустили.
— Эх, жаль, раньше я не курил, да тут одна радость — вкус табака почувствовать, — разговаривал Торопец тоже не так, как раньше, торопился, словно опасался быть в любой момент прерванным, косил по сторонам. — Три года уже здесь после Шлиссельбурга, ничего, не сломали меня.
— Почему этот… ну? — и Олег поднял руку, почти коснувшись нашивки на груди Виктора.
— Черный? Да потому, что я раньше был своим, да только предал, — Торопец сплюнул. — Огрызок священного знамени, которому я поклонялся столько времени, служил истово, верно. Исполнял приказы, думая, что голосом того, кто их озвучивает, говорит сам вождь… Порядочность и закон, вот чего мне хотелось увидеть в новой стране, а получил я лишь сомнения в том, что эти слова вообще знакомы тем, кто возглавил нашу империю…
— Так ты и в самом деле?..
— Участвовал в заговоре? Нет, я лишь разочаровался, утерял веру, — Виктор сплюнул опять. — Только и это уже является преступлением в нашем государстве, но ничего, недолго ему осталось.
Олег удивился:
— Почему?
— Ты искренне веришь, что мы выиграем эту войну? — лицо Торопца перекосила злобная ухмылка. — Каждый вечер включают громкоговоритель, мы прозвали его мордой Штилера, и мы слушаем, слушаем, так что я знаю, что творится за оградой… Россия велика и сильна, да, но против целого мира ей не выстоять.
— Но у нас же есть союзники… — проговорил Олег.
— Конечно, есть — Сербия, Черногория и Болгария, да еще босоногие повстанцы по всей Азии и Тайское королевство, если с ним удастся договориться. Невероятно могучая коалиция. Зато против — Англия, Япония и Франция, а скоро к ним присоединится Германия, Вильгельм Третий спит и видит, как отомстить за унижение своего деда, и Штаты не останутся в стороне, нет, об их нейтралитете нет смысла даже мечтать. Неважно, что мы вышли к Индийскому океану и захватили Проливы, скоро осадим Порт-Артур и протянем лапы к Адриатике, в конечном итоге исход войны решит экономика… Чтобы твоя армия имела возможность сражаться, нужно около двадцати различных веществ, от таких общеизвестных, как уголь, нефть и железо до специфических вроде алюминия, глицерина и серы… У нас есть много всего, но не хватает сурьмы, а без нее невозможно производить сталь для танков, пушек и кораблей, недостаточно никеля — это производство боеприпасов, резины — а это транспорт, серы — производство взрывчатых веществ и меди…
— Ладно-ладно! — поспешно сказал Олег, останавливая эту лекцию. — Ты сам как?
— Нормально, лучше не придумаешь, — Торопец сплюнул в третий раз. — Как на курорте. Подъем в пять, перекличка в шесть, кормят ржаной баландой и обмылками от мяса по праздникам, по малейшему поводу бьют… за этот разговор мне еще достанется сегодня, и так достанется, что буду харкать кровью, провинишься — тебя порют, и удары надо отсчитывать самому, и громко, если собьешься, то все заново, могут посадить в карцер, зимой это верная смерть, летом там можно и уцелеть. Совсем плохо себя поведешь, то повиснешь на перекладине, и все, считай, ты остался без рук… Работаем точно проклятые, от пилы и топора кровавые мозоли, а стволы деревьев, сучья и пни мне даже по ночам снятся…
— Правда, НД в последнее время, если по новостям судить, влияние теряет, — продолжил Виктор. — Вон, в Восточную Европу их армейские не пустили, генеральный штаб от Огневского добился указа о том, что жандармам запрещено туда соваться… Плевок в морду Хана, ха-ха! Отдадут нас Померанцеву в МВД, все лагеря, да только нам легче от этого не станет…
Он постоянно вздрагивал и оглядывался, по усвоенной в лагере привычке ожидая удара или окрика.
Олег должен был что-то испытывать, гнев, отвращение, ярость, но он не чувствовал ничего. Стоял, будто каменный, словно тот источник в глубинах души, откуда берут начало все эмоции, и положительные и отрицательные, не просто пересох, а занесло песками пустыни, закрыло барханами.
— А ну, хватит! — рявкнул комендант. — Прапорщик, увести заключенного.
— Давай, удачи, — Торопец оскалился. — Может быть, увидимся, и даст бог, не здесь.
Виктор подмигнул и засеменил обратно, туда, где перетаптывались с ноги на ногу его товарищи по несчастью. Охранник гаркнул, щелкнула плеть, и они заторопились прочь, не смея даже поднять взгляда.
Олег же развернулся и пошел к крыльцу, где ждали его двое в черной форме.
— Этот человек вам знаком? — поинтересовался комендант, на плечах которого красовались погоны полутысячника.
Чин у него меньше, чем у Кириченко, но в пределах этих стен он царь и бог.
— Доводилось сталкиваться, — сказал Олег, — еще до его измены… давно.
— Это подполковник Дериев, — сказал тысячник. — Статский советник Одинцов.
Комендант кивнул и гостеприимно повел рукой:
— Прошу, товарищи, заходите.
В администрации оказалось почти уютно, по крайней мере тепло и сухо — приглушенно бубнил радиоприемник в углу, красовался на стене неизбежный портрет Огневского, на подоконнике стояли горшки с геранью и даже клетка, в которой прыгала и свистела бодрая канарейка.
— Люблю птиц, — сказал Дериев, опускаясь в свое кресло. — А ну, излагайте дело.
Он выслушал Кириченко, просмотрел привезенные тем бумаги, и задумчиво почесал коротко стриженую голову.
— Этот тип вроде бы жив, но он не здесь, не на основной территории, тут у нас для привилегированных… Простые у нас находятся в «Монастырке», это четыре километра к югу.
— И там все… так же, как тут? — спросил Олег, которому слово «привилегированные» резануло слух.
Если Виктор говорил правду… то как обходятся с простыми заключенными?
— Почему так же? — комендант понял вопрос по-своему. — Там стен нет, поэтому иначе. Проволока в три ряда, между ними собаки бегают, «консервы» живут в полуземлянках… а вообще у нас все как положено по инструкции, в каждом помещении — свой староста из надежных, особые стукачи есть, а по культурной части даже оркестр имеется.
Он ухмыльнулся — похоже, что с оркестром у Дериева были связаны приятные воспоминания.
— Это очень интересно, но… — вмешался Кириченко.
— Ага, сейчас, — Дериев взял со стола колокольчик и позвонил.
В кабинет вошел высокий сотник с изрытым оспой лицом, щелкнул каблуками, вытягиваясь по стойке смирно.
— А ну доставьте сюда Проферансова из «Монастырки», живым и способным говорить, — приказал комендант.
— Есть! — сотник откозырял и испарился.
— Какое-то время все равно придется ждать, — Дериев посмотрел на Олега, и тому стало не по себе — раскосые темные глаза хозяина лагеря были холодны как лед и лишены всякого выражения. — Сейчас я вас кофе напою, а потом, если не возражаете, то я бы попросил вас, статский советник, выступить перед персоналом… Вы ведь из министерства мировоззрения? Расскажете моим парням что-нибудь воодушевляющее, полезное… А то нам присылают время от времени агитаторов, лекторов всяких, да только они такую муру несут обычно, от скуки аж скулы сводит.
— Ну… э, — Олег замялся.
Он очень давно не выступал на публике, и честно говоря, боялся, что ораторский навык пропал, что после контузии не сумеет говорить так же гладко и связно, как раньше. Кроме того, он не готовился, и только полный идиот и невежа может думать, что яркие речи произносятся экспромтом.
Наверное, произносятся, если у тебя такой же талант, как у Огневского, но не всем дано подобное.
— Ну, хорошо, — сказал Олег, понимая, что отказаться нельзя и все же презирая себя за это согласие.
Опять показал слабость, не сумел сказать «нет».
— Замечательно, — комендант просиял. — Пойду, распоряжусь насчет кофе.
