— Я не хочу, чтобы говорили, что моя мама обманула кого-нибудь… Я уплачу.
— Когда надо будет, я тебе всё скажу, а теперь поезжай домой. Впрочем, постой. Верно, мне сказали, что ты живешь одна в своем доме, хозяйствуешь, ждешь мать?
— А она скоро вернется?
Следователь подошел к телефону и, сняв трубку, вызвал прокурора.
— Завтра утром я освобожу Олейникову. Надо найти Юхова. Нет, она не знает и не укрывает его. Но теперь Юхов не уйдет. Я знаю, где его искать. — И, провожая Оленьку из комнаты, сказал: — Так вот, суди сама, — подвела ты свою маму или нет?
47Оленька с ночи поставила тесто. Утром она испекла пирог, приготовила обед и, прибрав весь дом, ждала возвращения матери. Анисья вошла и, пораженная празднично накрытым столом, невольно остановилась у порога. Не ожидала она встретить сбежавшую от нее дочь, не думала, что Ольга живет дома и ждет ее. Сколько раз ночью в тюрьме ей виделась Оленька! Казалось, нет для нее преград, идет к ней сквозь высокие каменные стены, железные решетки, обитые жестью двери камеры. И вот сейчас, когда Оленька была рядом, не протянула к ней руки, не прижала к себе и даже не сказала ласкового слова. Только сняла платок, пальто и, присев к столу, устало проговорила:
— Продрогла я. Поем и спать лягу.
Встреча получилась совсем не такая, как предполагала Оленька, и она ответила так же безразлично:
— Садись, я борща налью…
Анисью выпустили до окончания следствия и, вернувшись в Шереметевку, она сразу же попросила дать ей наряд на работу. Надо было жить и хотя бы получить небольшой аванс под будущие трудодни. И очень обрадовалась, когда Копылов предложил ей место ночного сторожа на ферме. И заработок постоянный, и всё время одна.
Анисья шла дежурить на ферму.
Сколько ей предстоит еще провести таких ночей до суда и что скажет суд, — об этом она старалась не думать. Что будет, то будет! Да и не всё ли ей равно, что будет, если нет счастья и, наверное, скоро надолго она потеряет свободу!
На ферме уже прошла вечерняя дойка, скотницы кончали уборку. Наконец всё стихло. Дремотная тишина лишь изредка нарушалась бряцанием цепей, бульканием воды в автопоилках да похрустыванием сена.
Анисья обошла скотный двор, проверила, не искрят ли пробки на электрическом щитке, и опустилась на табуретку у двери, чтобы вот так просидеть тут всю ночь. В этом, собственно говоря, и заключалась работа ночного сторожа. Она не требовала большого труда и располагала либо ко сну, либо ко всякого рода размышлениям. Но бездействие угнетало и всё время возвращало к размолвке с дочерью. Анисья пыталась убедить себя, что такая дочь ей не нужна, что у нее не было и нет дочери и, глядя поверх золотистых от электрического света коровьих спин, она негромко говорила, словно где-то рядом, на скотном дворе, была Оленька.
— Живи, как хочешь!
Рано утром по пути к дому она зашла к Юхе. В доме стоял тяжелый воздух. Анисья поморщилась.
— И что вы хату проветрить не можете?
— Где-то сынок мой?
— Ищут, да найти не могут, — зло ответила Анисья. — Сбежал с чужими деньгами.
— Ничего я не знаю, не мое это дело! — Всегда суровая, Юха сейчас выглядела жалкой и словно боялась Анисью. — Сами разбирайтесь!
— На суде всех разберут!
Анисья сама не знала, зачем она зашла к Юхе. Некуда больше идти — вот и зашла. А дома постояла на пороге, подумала: «Одна ночью, одна днем» — и направилась на ферму, к высившейся за Шереметевком силосной башне, которую огибали подковой скотные дворы.
Анисья попала в дневную суету. Неумолчно гудели моторы на кормокухне, слегка покачиваясь, катились вагонетки подвесной дороги, доярки задавали коровам корм. И еще тоскливей стало Анисье. Каждый делает свое дело, всё движется, стучит, работает, а она не знает, куда себя деть, одно у нее теперь будет дело: сиди и сиди ночами на табуретке.
— Иль забыла что? — Анисья оглянулась и увидела деда Мирона. Он шел с артелью землекопов рыть котлован. — Пойдем с нами. — И протянул ей лопату.
Над котлованом высилась стрела самодельной подъемной лебедки. Анисья спустилась вниз и встала рядом со скотником Камышевым. Управляться с лопатой ей было нетрудно, и Камышев, едва успевавший за ней копать землю, даже пошутил:
— Тебе, баба, в землекопы идти, а ты по базарной части вдарилась.
Он сказал и тут же раскаялся. Анисья так зло взглянула на него, что он предусмотрительно отступил в дальний угол.
Дед Мирон, помимо своей основной колхозной нагрузки члена ревкомиссии, выполнял много других обязанностей: чинил сбрую, помогал бригадирам принимать от трактористов вспаханные поля и порой оказывался сам в положении бригадира, когда надо было что-нибудь сделать, очень срочное, причем найти для выполнения этой работы, как ом говорил, «нутренний» резерв. Такой работой оказалось рытье котлована под жижеотстойник. Конечно, на общем фоне большого колхозного хозяйства жижеотстойник вряд ли требовал, чтобы о нем специально докладывать председателю колхоза, но дед Мирон считал всякую работу главной и в обед направился к Копылову.
— Еще денька три-четыре, и отстойник, Семен Иванович, выкопаем.
— Ладно, ты сведения давай животноводу.
— Можно и так, — согласился дед Мирон и продолжал: — Сегодня Анисья Олейникова сама в котлован пришла. Хорошо работает.
— Анисья? — удивился Копылов. — Ну что же, так тому и дальше быть. Пускай работает.
Дед Мирон помолчал.
— Как там у Елизаветы Васильевны с Дегтяревым — не слыхать?
— А это, дед, к ревкомиссии не относится, — сказал неожиданно рассердившись Семен Иванович. — И скажи, пожалуйста, всё тебе знать надо!
— А как же? Мне мой Петяй покою не дает. Что, да как, да почему? Ладно, можешь не говорить. Прощай, председатель! — Но, как бы вспомнив что-то, вернулся от дверей. — Сколько раз я тебе говорил — без весу сено не отпускать! Еще раз увижу, обязательно акт составлю. Тут, брат, хочешь, не хочешь, а отвечать придется…
Анисья и сама бы ушла из ночных сторожей. Быть весь день одной дома, а потом всю ночь одной на ферме она не могла. Но находиться в бригаде землекопов, куда ее взял дед Мирон, было тоже не по душе. Ей было трудно работать рядом с людьми, хорошо знавшими ее горе. Одни высказывали свое сочувствие, другие открыто, не стесняясь говорили, что она сама во всем виновата, третьи не прочь были подшутить над ее неудачной попыткой связать свою судьбу с Юшкой. Тогда она попросилась в карьер, где добывали для дороги песок и гравий. Карьер находился в трех километрах от Шереметевки. Он был открыт для всех ветров, и ничто не защищало там от зимней стужи. Но работа в карьере имела одно преимущество, ради которого Анисья готова была каждый день ходить за три километра и проводить весь день на холодном ветру. В карьере работали совсем не знавшие ее колхозники соседнего хутора, и это давало возможность Анисье быть на людях и в то же время наедине с собой. Правда, вскоре в карьере появился дед Мирон, которому после рытья котлована было поручено наблюдение за добычей песка и гравия, но он не заговаривал с ней об Ольге, больше интересовался ее выработкой, чем семейными делами, и через несколько дней она уже радовалась, что в зимние сумерки шла домой не одна, а с попутчиком.
Зимним полднем карьер выдал последние возы гравия для дороги, и Анисья вместе с дедом Мироном возвращалась в Шереметевку необычно рано. Стоял ясный безветренный февраль. На солнце у придорожных кустов слегка подтаивало, и снег в степи отливал радужной расцветкой. Дед Мирон был очень доволен, что карьер хорошо справился с заданием, советовал Анисье денек-другой отдохнуть, обещал даже подыскать подходящую работу, а потом неожиданно спросил:
— Суд тебе когда будет?
— Не знаю.
— Эх, Анисья, в какое время неладное с тобой случилось! Слыхала, канал уже готов, с весны воду на поля дадут, на ноги колхоз становится, а ты куда вдарилась? Вот всегда так получается: подождем, да со стороны посмотрим, а на деле выходит, — ждать, да со стороны смотреть всё одно, что в другую сторону идти.
— Хотелось получше жить.
— А другим иль не хочется? — спросил дед Мирон.
— Каждый за себя.
— Это всё равно, что никому! Об общем забыл — себе хорошего тоже не жди. Ну, что вот ты от своей торговли получила? Небось, думала, тысячи будут, куда там сравниться с ними колхозным трудодням, и спину в поле не надо гнуть и деньги вон какие! Легко да богато! А вышло что? Где деньги твои? Одни долги! Еще какая прибыль? А с дочкой, иль не вижу, как чужие живете. Теперь вот суд будет. Здорово разбогатела! Потеряла, что имела! Да что я тебе объясняю, сама знаешь. Только не всё знаешь. Что плохо — постигла, а в чем настоящая радость — неведомо тебе еще.
— Да замолчи ты, дед.
