Юля слушала его и думала о том, что такой сластолюбец не способен на убийство, и его восклицание «убил бы его собственными руками» лишний раз подтверждает его непричастность к смерти Оленина. Но то, что он спровоцировал Веру Лаврову на убийство, в этом Юля уже нисколько не сомневалась.
– Что? Что вы сказали? – очнулась она и тряхнула головой, пытаясь вернуться в реальность. – Извините, я задумалась…
– Мне пора домой… – каким-то необъяснимо нежным и трогательным голосом произнес Засоркин и покраснел, – вы не отвезете меня обратно в город? Понимаете, я обещал жене сходить на рынок, к нам сегодня придут гости…
Юля достала стодолларовую купюру и протянула ему не глядя. Она почувствовала, как ее взяли…
– Я довезу вас до рынка, – сказала она со вздохом и всю дорогу до города представляла себе лицо Веры в тот момент, когда та узнала от своего нового любовника, как тратит ее денежки и использует ее мнимый импотент Оленин…
И только после того, как Засоркин вышел из машины и побежал в сторону перехода, она поняла, что забыла спросить его о самом главном: как объяснила Вера свое желание отдыхать в захолустном пансионате и сможет ли Засоркин подтвердить алиби своей новой подруги, если это потребуется…
Глава 11
Она приводила себя в порядок автоматически, укладывая феном волосы, подкрашивая ресницы, покрывая лаком ногти, припудривая щеки и нос, рисуя жирным французским карандашом контур губ…
Она стояла перед зеркалом полумертвая от усталости – день, перегруженный работой как физической, так и эмоциональной, плюс домашние хлопоты, связанные с укладыванием купленных продуктов в холодильник, уборкой квартиры на скорую руку, – все это не прошло бесследно. Ноги гудели, спину ломило, а затылок раскалывался от боли. И все же в сиреневом открытом платье из тонкой мягкой полупрозрачной ткани она выглядела вполне сносно.
«Пятнадцать минут целительного сна, и я буду как новая», – сказала она сама себе и легла, как была, одетая и причесанная, на кровать, расслабилась и закрыла глаза. Чтобы уснуть, она стала считать…
Проснулась она от звонка. Открыла глаза, посмотрела на часы – проспала ровно полчаса.
– Крымов, я должна тебя поблагодарить, – сказала она, впуская его, – ты опоздал на четверть часа и дал мне возможность выспаться и восстановить силы…
Она поцеловала его в щеку и даже потерлась щекой о его щеку.
Крымов, смотревший на нее как на обретшее плоть привидение, настолько она его потрясла своим свежим и здоровым румянцем, не говоря уже о роскошном вечернем платье, подчеркивавшем прелести ее изящного тела, и, главное, улыбкой, чего он ну никак не ожидал от капризной и взбалмошной Земцовой, не находил слов, чтобы выразить ей свое восхищение.
– Ты что, Женечка, с бутербродами Щукиной проглотил и свой острый, ядовитый язык?
– Ну, слава богу, я услышал наконец-то голос настоящей Земцовой – резкой и колючей, как осенний дождь… А то уж подумал было, что спутал адрес… Ты прекрасно выглядишь, у меня нет слов…
– Главное, чтобы у тебя были деньги на ресторан, ведь ты же собираешься вести меня именно туда?
– Да, и давай не будем возвращаться к этому разговору… Да, я веду тебя, чтобы ты насладилась сполна своим пианистом. Ешь его досыта, ревновать не буду – обещаю. Ну хочется тебе его достать, что ж, пожалуйста, твое желание для меня – закон.
Он не шутил, он действительно принял решение удовлетворить ее желание заиметь в своей коллекции экзотического пианиста. Крымов надел по этому случаю свой лучший костюм и даже галстук, достал почти новые башмаки из змеиной кожи, ремень к нему и золотые запонки к английской белоснежной сорочке. Словом, вырядился в пух и прах и теперь, неся себя, такого красивого и неотразимого, был готов присутствовать даже на свидании своей дамы Юлии Земцовой с самим Жераром Депардье, который, по ее словам, приснился ей однажды в эротическом сне. Крымов был уверен в себе в этот вечер как никогда. Осматривая себя в зеркало перед тем, как выйти из дома, он решил, что заставит ее страдать уже одним своим видом, покоряя всех присутствующих в ресторане женщин.
– Вот и прекрасно. Кто знает, может быть, ты поможешь мне избавиться от него, как от наваждения, и я забуду это… – Она ласково потрепала Крымова по щеке и, урча и ластясь к нему, дала себя поцеловать. – О работе будем говорить или нет?
– Там поглядим…
* * *
Но как она ни старалась, войдя в зал, не смотреть в сторону большого черного пятна на сцене – рояля, за которым сидел во всем черном пианист, – голова словно сама поворачивалась в его сторону, как намагниченная. Ей хотелось подойти к нему, обнять его за плечи и поцеловать в затылок… Он играл какую-то совершенно легкомысленную и почти порочную мелодию, которая расслабляла каждый нерв и делала жизнь яркой цветной картинкой, где все досягаемо, где любую фигуру можно стереть ластиком, а на ее месте нарисовать большое солнце или цветок, который сразу же заблагоухает… Никакой наркотик не сравнится с музыкой, никакие игры и ощущения… Она хотела иметь этого чудесного мальчика у себя дома, чтобы видеть его каждый день, варить ему кофе, гладить его блестящие длинные волосы, целовать нежные розовые щеки и эти огромные красивые глаза с тяжелыми ленивыми веками…
На глаза ее навернулись слезы – неужели она так никогда и не насладится его красотой, никогда не увидит стройного белого тела, не ощутит своей кожей его горячие мальчишеские и страстные прикосновения? Он не может быть тем, кем его считает Крымов.
Думая о Германе, Юля выпила уже два бокала красного вина и теперь меланхолично поедала какие-то пряные и жирные грибы. Крымов улыбался ей, говорил о своей любви, звал ее после ужина домой и даже сказал что-то насчет чудесных простыней и наволочек из итальянского шелка. Но она слушала его рассеянно, поскольку уши ее вместе с сердцем слушали только ресторанную музыку, которая для нее звучала как самая утонченная и изысканная классика.
– Ну так что, я пойду?.. – вдруг спросила она и, покачиваясь на каблуках, встала со своего места и довольно решительно направилась к сцене. Крымов едва успел схватить ее за руку – на них оборачивались.
– Ты что, ты куда?
– Крымов, прекращай, ты что, забыл, зачем мы сюда пришли? Он должен знать, что меня зовут Юля, я хочу, чтобы для Юлии Земцовой в этот вечер прозвучал ми-минорный грибоедовский вальс… Он для меня его сыграет, вот увидишь…
Крымов отпустил ее руку, и она почти подлетела к сцене, поднялась на пару ступеней и замерла, облокотясь на крышку рояля и глядя прямо в глаза пианиста… Никогда, никогда еще она не испытывала более острых чувств. Она наслаждалась его красотой, словно пила обжигающее ледяное вино в жестокую жару и сушь. Сердце ее ухало где-то в горле, а колени подкашивались, ей хотелось растянуться кошкой на сцене и, закрыв глаза, слушать и слушать эти стеклянные, холодные и вместе с тем какие-то жарко-хрустящие, как прогретое горячее стекло, звуки рояля…
Вдруг стало тихо. Пианист закончил играть и, встав со своего места, медленно подошел к онемевшей, как прекрасное изваяние, девушке в сиреневом платье, вот уже несколько минут пожирающей его глазами.
– Добрый вечер… – сказал он ангельским голосом. – Вы хотите мне что-нибудь заказать?
– Да, – она с трудом разлепила свои запекшиеся губы, – грибоедовский вальс, пожалуйста… Вот этот.
И она напела, все так же неотрывно глядя на него и как бы упиваясь воздухом, окружавшим его. Никогда ей еще не было так хорошо.
Вальс она слушала, смиренно сидя за столом под присмотром озверевшего Крымова.
– В следующий раз посади меня на цепь… – сказала она, возвращаясь на место и не обращая внимания на злые глаза Крымова. – А теперь сиди и слушай, как он играет для меня… И не забудь ему потом заплатить хотя бы пятьдесят долларов…
…А потом она позволила себе странную игру. За окном шел дождь, в каморке, куда они забрались, было душно, повсюду громоздились какие-то ящики, от которых пахло табаком и пивом… Было темно, и пианист, приподняв ее сильными руками, вошел в нее, как хозяин входит в свой давно не посещаемый дом. И с каждым движением счастье, маленькими ручейками просачивающееся ей в сердце, приближало ее к какому-то непонятному и пряному исходу, названия которого она не знала. Пресыщение, граничащее с грустью и тоской, льдом и жаром…
Она тяжело задышала и почувствовала, как руки, сжимавшие ее бедра, ослабли, а дыхание влюбленного в нее мальчика-музыканта стало тише и спокойнее. Он успокоился, наполнив ее, помимо отголосков грибоедовского вальса, еще и чем-то пьянящим и веселым.
– Крымов, негодяй, а ведь я представляла сейчас на твоем месте Германа… – усмехнулась она и сомкнула колени. – И кто бы мог подумать, что я отдамся тебе в подсобке ресторана, какой стыд! Поехали скорее домой, мне надо тебе многое рассказать… Я же сегодня виделась с Львом Борисовичем… Подай-ка мне руку…
