Позевывая, буфетчица подала ему бутылку мутноватого пива. Начал он читать свою «Литературку», по обыкновению, с последней страницы, кисло поулыбался карикатурам, перескочил на девятую страницу с международными новостями, где куклуксклановцы в белых балахонах сжигали крест, а на соседней фотографии умирал от голода американский младенец, на десятой же странице обнаружил огромную, в треть страницы, статью: «О КОШАЧЬЕМ ЦАРСТВЕ, ЛИТЕРАТУРЕ И ПРЕДАТЕЛЬСТВЕ»
Пару месяцев тому назад небезызвестное издательство «Рассвет» специализирующееся на антисоветской пачкотне, надумало издержать очередную долларовую подачку своих заокеанских хозяев на обнародование в Западной Германии одного сочинения под названием «Лизунцы» и подзаголовком «Кошачье царство». С подозрительной быстротой эта книжонка появилась на прилавках магазинов и даже, говорят, пользуется некоторым спросом в кругах доверчивой западной публики, изучающей русский язык, и кое-кого из эмигрантов. Восторженные статейки в замшелых эмигрантских листках, разумеется, не касаются несуществующих литературных достоинств этого состряпанного на скорую руку пасквиля. Свою скандальную однодневную популярность он заслужил прелестями иного рода: порнографическими сценами, богатым арсеналом гнуснейших выдумок о советском образе жизни, беззастенчивой спекуляцией на давно изжитых проблемах далекого прошлого. Мудрено ли, что с таким нескрываемым восторгом ухватилась за этот опус буржуазная пропаганда! Да и пребывающий ныне на столь любезном его сердцу Западе литературный власовец Солженицын тоже дал ему весьма лестную оценку, тут же поддержанную истерически хором профессоров от советологии.
Трусость—характерная черта предателей. Доморощенный беллетрист, намаравший свою повестушку и пышно окрестивший ее «романом» счел для себя удобным не выступать с открытым забралом, а прикрыться псевдонимом, назвав себя Михаилом Кабановым. Откуда же, спросите вы свалился этот Кабанов, и что заставило его посвятить часы досуга такому мягко говоря, странному хобби, как облачение в простенькую «литературную» форму своих клеветнических измышлений? Органам безопасности нашего государства без особого труда удалось установить, что таинственным автором, является некто Андрей Баевский в настоящее время лицо без определенных занятий, то есть попросту тунеядец, а до апреля сего года дворник. Нас, признаться, не слишком интересует, как выполнял господин Баевский свои прямые обязанности в этом последнем качестве. Нам любопытно другое—что же в его жизни предшествовало вступлению на скользкую дорожку предательства.
Баевский родился в 1946 году в Харькове, где и закончил среднюю школу. Не блистая особыми способностями, ухитрился, однако, заполучи аттестат серебряного медалиста. Правда, мать его к тому времени перешла на должность инспектора гороно, но, как говорится, не пойман не вор. Благополучно избежав призыва в ряды Советской Армии, он направляет стопы в Москву и поступает, желая, видимо, надолго окунуться в столичную жизнь, на филологический факультет МГУ. Первые годы обучения даются ему легко. На втором курсе он даже ухитряется пролезть в председатели научного студенческого общества. Впрочем, с этой должностью ему пришлось расстаться довольно быстро. Студенты-комсомольцы сумели его раскусить, сумели понять, что под видом «научной работы» под предлогом изучения истории литературы Баевский пытается навязать начинающим советским ученым приемы махровой буржуазной методологии пробудить в них интерес к реакционным философам, к заслуженно забытому декадентствовавшему отребью — назовем хотя бы имена «отца» Павла Флоренского или Василия Розанова. На третьем курсе, провалившись на экзамене по политической экономии, Баевский уходит в затянувшийся на два года академический отпуск, большую часть которого подвизается в должности экскурсовода в бывшем Кирилло-Белозерском монастыре. Ничтоже сумняшеся, он уже числит себя в «поэтах», из кирилловского уединения без устали рассылая по газетам и журналам свою дурно зарифмованную продукцию. Наведываясь в столицу, делит время между приставаниями к литконсультантам редакций и... спекуляцией не то пойманной, не то скупленной по дешевке рыбой. Ко времени его возвращения в МГУ относится появление в университетских аудиториях клеветнических «листовок» о братской помощи советского народа социалистической Чехословакии. Если это и совпадение, то совпадение знаменательное.
За два года вольной жизни Баевский утратил вкус к учению. У него участились прогулы, он уклонялся от общественной жизни, позволял себе, наконец, явно демагогические, провокационные выступления на семинарах по марксистско-ленинской философии и в среде товарищей-студентов. А в один прекрасный день на курсе стало известно, что комсомолец Баевский—к ВЛКСМ он примазался еще в четырнадцать лет—регулярно посещает службы в православной церкви и даже тайком крестился.
Свобода совести в СССР—неотъемлемое право граждан, гарантированное нашей Конституцией. Нельзя, однако, не согласиться с тем, что религиозные убеждения никак не совместимы с членством в первых рядах молодых строителей коммунизма. Естественно, что комитет комсомола МГУ, рассмотрев персональное дело Баевского, единогласно постановил исключить его из комсомола, одновременно возбудив перед ректоратом ходатайство об отчислении его из университета. Понятно и то, что руководство МГУ удовлетворило эту просьбу, — ведь даже с четвертой попытки не удалось студенту Баевскому сдать авторитетной комиссии экзамен по научному атеизму!
Казалось бы, после фиаско с МГУ нашему герою следовало бы вернуться в родной город, чтобы честным трудом на производстве заслужить себе право через несколько лет восстановиться в университете.
Однако ему не хотелось покидать Москву. Здесь у, Баевского было больше возможностей для распространения своих виршей, для амурных приключений, для нечистоплотной окололитературной возни. После двух-трех случайных публикаций он возомнил себя профессиональным литератором, нимало не смущаясь тем, что большинство редакций находило его писания достойными в лучшем случае мусорной корзины. Оставляя в стороне прозаические экзерсисы Баевского, так полюбившиеся фашиствующим недобиткам из «Рассвета», заметим, что и в своих, с позволения сказать, стихах Баевский не упускал случая вставить в вопли по поводу «одиночества» и «богооставленности» изрядную дозу ущербных, упадочных да и попросту антисоветских измышлений. Но справедливости ради упомянем и то, что его напичканные формалистическими изысками произведения находили-таки свою невзыскательную аудиторию—озлобленных графоманов, завсегдатаев существующих еще кое-где «салонов», обывательски настроенных «поклонниц изящного». Эти девицы, впрочем, рвались не столько послушать гнусавые декламации Баевского и его приятелей, сколько побывать у него на квартире, постепенно превратившейся в настоящий притон. Достаточно сказать, что соседи многократно жаловались на Баевского администрации жэка, где он дворничал до тех пор, покуда не заполучил вожделенную московскую прописку.
Будем откровенны: находятся еще у нас морально разложившиеся личности, обуреваемые жаждой урвать хоть малую часть тех средств, которыми империалистические спецслужбы подкармливают подонков, в социалистических странах развивающих свою подрывную деятельность. До публикации «Лизунцов» наш дворник, на первый взгляд, честно зарабатывал свои 70 рублей в месяц, ничего не получая из сейфов буржуазных разведок. Однако же под видом коллекционирования он скупил ряд ценных икон, вывез из Средней Азии изрядное собрание археологических находок, обзавелся мебелью, стереопроигрывателем с набором известного рода пластинок, раздобыл и пишущую машинку для размножения своих трудов. На какие доходы сделал он все эти приобретения—предстоит еще выяснить органам прокуратуры. Покуда известно лишь, что находились у него не только поклонники, но и меценаты. Например, некто Розенкранц, выехавший в феврале сего года к родственникам в Израиль, но взамен направивший стопы в США, уже по дороге за океан буквально завалил своего протеже посылками с подержанным заграничным тряпьем—уж не в счет ли гонорара за так называемый роман, играющий на руку не только антисоветчикам всех мастей, но и сионистам?
Водил Баевский дружбу и с диссидентствующими отщепенцами. Наезжал в Ленинград, где такие же графоманы, как он сам, устраивали ему «выступления», неизменно кончавшиеся пьяным разгулом. Были среди его приятелей и обыкновенные хулиганы—достаточно назвать Глузмана и Лобанова, в начале этого года испоганивших стены Новодевичьего монастыря порнографическими рисунками. Сейчас, когда эта парочка уже получила по заслугам, позволительно спросить: а насколько непричастен к их преступлению был Баевский? Как именно и с какой целью хотел он погреть руки на их омерзительном поступке?
