протянул, Мырин ухмыльнулся, взял, начал грызть. — Помню, обсуждали: сексотами пользоваться или нет? Дзержинский стоял горой: не мы придумали, не нам отменять. Они, — говорит, — будут служить теперь диктатуре пролетариата! А я говорю: не-на-вижу!
Мырин попытался отскочить, но Татлин его удержал:
— Не бойся, это ведь я сказал товарищу Дзержинскому, а не тебе. Так я и говорю… Я говорю: диктатура пролетариата — это когда сексотов не надо! При нашей диктатуре, говорю, нам будет служить весь народ! Открыто! Какие тайны? Увидел врага, услышал — приди и сообщи. А ты?
— А… А что я? — Мырин попятился.
— А ты — давай-ка в яму. В яму, в яму, в яму…
Мырин завороженно спускался, вскрикивая несуразно:
— А зачем? Зачем, товарищ?
— Как — зачем? — удивился Татлин. — А кто мне лестничку подаст?
— Дак… Вот! — Мырин протянул лестницу, Татлин улыбнулся:
— Спасибо, товарищ. А теперь приготовиться… — надел пенсне.
— К чему, к чему приготовиться?! — завопил Мырин. Он все понял. — Товарищ Давид! Моисеевич, родной мой! Я же в парте́ю большевиков-коммунистов-ленинцев подал! Мне сказали — и резолюция есть!
— Заткнись. — Татлин поскользнулся, грохнулся, Удропов подскочил, поднял, Татлин опустился на колени и начал шарить нервно: — Пенсне, пенсне, мать вашу, это же мне Анатолий Васильевич подарил!
— Какой еще… — испугался Удропов.
— Один, один у нас в партии Анатолий Васильевич, — вопил Татлин. — Луначарский, Луначарский, нарком просвещения, идиот!
— Моисеевич… — Мырин уже не кричал, он плакал, размазывая по лицу сопли и слезы. — Дети у меня, трое, беременная, насквозь болезненная! Рожать боле не может, ущемление у нее, понимаешь? Вынь меня отседова, Давид, родной, я отслужу, за мной…
Ударил выстрел, второй, Мырина вбило в стену ямы, захлестнуло кровью, вспенилась плоть, смешиваясь с землей; последнее, что успел сказать Аристарх, было: «Да здравствует Государь Император!» Вера стояла одна, Новожилов гладил трясущейся рукой морду лошади, Фирс прижимал к себе Надю и читал молитву:
— Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих в месте светле, в месте злачне, в месте покойне…
* * *
К вечеру провели генеральную репетицию спектакля. Идея Пытина заключалась в том, что участники «пиэссы», как бы имитируя саморазоблачение, должны были посеять в душах зрителей разумное, доброе и вечное отвращение к монархии. Собрались в костюмах, интерьер салона был подготовлен тщательно. На маленькой сцене стоял столик, за ним сидел Татлин — Петр I. Слева от него внизу стояла Екатерина — Новожилов, нарумяненный, в парике, усы Новожилов прикрывал веером, довольно ловко им трепеща. Пытин снова сел на стул — напротив, чтобы удобнее было давать указания по ходу дела. А в углу притулился — у граммофона — ординарец Новожилова, Сашка. Вера в костюме, усах и парике стояла на сцене, за спиной Татлина. Стены вагона краснели доходчивыми плакатами и транспарантами. «Мы есть — мы будем!» — висело над сценой. «Царствию рабочих и крестьян не будет конца!» — это прикрепили у патефона, как и многое другое, столь же проникновенное и убедительное. В сочетании с действом все должно было оставить неизгладимое впечатление.
— Начинает Вера, то есть Алексашка, — распорядился Пытин и шепотом произнес первые слова: «Товарищи партейцы…»
— Я помню, — холодно парировала Вера. — Товарищи партейцы! Ячейку нашу мы собрали, чтоб осудить монархию как форму тирании…
Новожилов перестал обмахиваться веером и уставился на Веру, вытаращив глаза. Только сейчас дошла до него метафизическая суть совершавшегося: «Как? — думал он в смятенье. — Они говорят об осуждении монархии и носят при этом костюмы монархов… Хамы и сволочь по сути — внешне цари…»
Вера между тем уже отговорила свой текст, и вступил Татлин. Он был прекрасен: опирался на жезл — то была палка, специально срубленная накануне; кафтан сзади, на спине разъехался, чем Татлин был невероятно горд, потому что знал: настоящий Петр был огромного роста.
— Монархия суда достойна! — вещал трагическим голосом. — Хоть мы и царь — суда я не боюсь!
Пытин вступил от автора:
— Монархия прогнила!
— Да еще как! — с чувством возопил Татлин.
— Какой тяжелый запах… — продолжал Пытин.
— Тошнит. — Вера отвернулась — вероятно для того, чтобы никто не увидел ее рвотного состояния.
— Мы суд сейчас свершим! — Татлин простер правую руку.
— А разве нужен суд? — женским голосом вопросил Новожилов. — Отрубим голову и боле нет забот!
— А процедура судопроизводства? — Вера сама придумала эту фразу и очень гордилась, что удалось внести струю законности. — Закон, закон, закон!
— Закон, ты говоришь? — милостиво улыбнулся Татлин. — Ну хорошо. Но если у тебя, мой друг, две тыщи платьев лично, младая же работница нага — какой же тут закон? Здесь произвол, ты разве не согласна?
— Работница без платья… — задумчиво вступил Пытин. — Так значит, голая она?
— Куда там… Нагишом, — восхитился Татлин. — Что может быть прекрасней? — Глаза его подернулись мечтательной поволокой. — Вот я представил себе это и сразу же забыл, зачем мы здесь.
«Пиэсса» явно поехала не в ту сторону.
— Мы здесь затем, — начал экспериментировать Пытин, — чтоб осудить царизм. При чем здесь голый зад?
— Как ты сказал? Ее роскошный голый зад и грудь — такая сочная и мягкая…
— Комиссар, — смешалась Вера. — Это не из пьесы. Если ты… вы будете это говорить…
— А что? — Татлин стукнул посохом. — И все тогда поймут, как мерзок государь и как сластолюбив. У коммунистов сластолюбия не будет. Одна жена на всех. То есть… Хотел сказать я, что на всю жизнь. И что?
— Возможно, это так. Но отвлекаться мы не станем. Ведь мы — большевики. И нам не надо женских тел, разврата — так ведь?
— Пусть рэволюцьия свершится! — Татлин вернулся к каноническому тексту.
— Она давно созрела, между прочим! — радостно выкрикнула Вера.
— Царь должен стать простейшим из простых, — назидательно вещал Пытин. — Тогда простых любить он станет.
— Ты прав. Давно
