Наёмников в плен можно не брать. Это не значит, что их будут расстреливать в спины, но и жертвовать жизнями ради них никто не собирается. Вышел в поле с оружием — держись. Ты уже на прицеле. И прав у тебя никаких нет. Наёмники вне закона и любых договорённостей.
«Что же случилось под многострадальной Клещеевкой?» — прикинул Шац.
Он знал, что от деревни ничего не осталось. Все здания — руины. Укрыться можно лишь по подвалам. Но и те засыпает обломками. Солдат мониторят, забрасывают артиллерийскими снарядами, по ним скидывают гранаты и выстрелы с малой авиации. И всё может убить на раз-два. Таков удел штурмовика.
Пока приходил в себя, медсестра снова появилась в поле зрения. На этот раз с тетрадкой на 12 листиков толщиной и ручкой. Написала довольно большими буквами, чередуя строчку за строчкой.
Ты в госпитале, в реанимации. У тебя контузия и множественные осколочные ранения. К счастью, внутренние органы целы. А осколки из тебя постепенно достают. Рёбра сломаны, живот задело, правую руку посекло. Но не переживай, эти раны затянутся. Слух вернётся. Я за тобой присмотрю. Отдыхай. Меня Лера зовут. Когда будет плохо — зови. А пока я сама немного о тебе позабочусь.
Он моргнул, бесконечно благодарный этой рыжей нимфе. Он почему-то точно знал, что это её естественный цвет волос. А ещё она писала без ошибок и совсем не почерком врачей, а внятно, разборчиво.
«Волонтёр, что ли?» — ещё подумал раненный.
Всё, что он пытался сделать ближайшие два дня, это услышать её голос. Но чуда не случилось. На третий день его перевели с реанимации в отделение. Сначала лежал в коридоре, но на первом же обходе доктор присмотрелся к татуировке вагнеров на запястье. И подозрительно быстро освободилось место в палате.
Всё-таки наёмник наёмнику рознь. А Соледар взяли только-только.
Едва Шац попал в палату, как пожалел, что не остался в прохладном коридоре. В палате было жарко. Душно. И поскольку его обоняние никуда не делось, обилие запахов и жара по полной раскочегаренных батарей, толком не давали спать.
При этом форточки были заколочены как гвоздями, намертво. Стёкла усилены листами железа, картона или фанеры.
«Что было, то и шло в ход», — понял раненный и даже не думал жаловался.
Для защиты от разлетающихся осколков в случае попадания снаряда поблизости чего только не придумаешь. И лучше тёмная палата, чем перебитая стеклом артерия у тех, кто выздоравливает рядом с окнами.
«Господи, когда мы уже отодвинем линию подальше от города?» — терзался одним и тем же вопросом Матвей Лопырёв: «Донец — самый многострадальный город за всю историю артобстрелов. Девять лет под богом каждый ходит».
Прилёты терзали «город роз» днём и ночью. Уже самостоятельно поднимаясь на пятый день, Шац подходил к окну и заглядывал в щёлочки. Характерный дымок поднимался в самых разных местах. Били по площадям, били по районам. Но город жил и люди никуда не делись. Разве что роз не садили. Не время ещё.
Едва он знаками пытался узнать в чём дело и почему так сильно топят, как ему написали — что это ещё ничего. Зимой в палатах был лютый холод, когда теплотрассу перерезало и прилетало в кочегарки. те работали по большей части на угле, иногда на газе, а в принципе на всём, что горело.
Городу неподалёку от фронта было нелегко, но свет, отопление и вода присутствовали. А его раны худо-бедно перебинтовывали. И автомобили с гуманитарной помощью мелькали у входа в здание или с подъезжая с чёрного входа не так часто, как хотелось бы, но всё же помощь шла. По капле с каждого региона, что по итогу питало ручеёк жизни. А со временем это станет такой рекой, что промоет с первым половодьем всю округу от окурков псов войны и накипи прифронтового быта.
Едва прорезались первые звуки, как Шац потерял сон. На фронте, на самом передке, он мог урывками дремать в окопе под стрёкот автомата или кемарить в блиндаже часок-другой хоть под обстрелом. Но режим сбился и теперь он просто не помнил, как человек может спать по семь-восемь часов в день и ещё пару часов на сонном часе.
Вместо сна он слушал стоны в палате. Или крики по отделению, когда привозили раненых. Это по большей части были гражданские: женщины, дети, старики, оказавшиеся не в то время и не в том месте. Пулевые ранения были редкостью. Чаше прилетало осколками, срабатывали и растяжки-«сюрпризы». А иной раз горожане наступали на мину, не разглядев обильно разбрасываемые по городу «лепестки». Тот тип оружия, что по идее запрещён конвенцией ООН. Но по ту сторону баррикад и укреплений считали, что на войне все средства хороши. И побеждать надо любой ценой.
«Дело Гитлера живо», — давно понимал Шац, но то понимание было на передовой линии. А здесь, в тылу, на второй-третьей линии он не мог взять в толк, почему должны страдать дети. И что это за существа минируют детские игрушки? Как следствие всё шире «аллея ангелов» в городе и всё больше проклятий.
Когда привозили военнослужащих, это можно было понять лишь в приёмном отделении. С них сдирали полевую одежду, переодевали в пижамы или «домашнее» из того, что подобрали в гуманитарке. А в отделении уже не понять кто перед тобой, солдат или электрик, дворник или доброволец, наёмник или журналист-частник, которых тоже тянуло на передок как пчёл нектар.
«Информация, разведданные и контент. Три составляющие, которые нужны всем», — раздумывал Шац.
В первые дни, когда с ним пытались познакомиться в палате, он ничего не слышал. А когда начал слышать, желание разговаривать пропало. Зато появилось желание бегать на первый этаж к реанимации, чтобы хоть изредка перехватывать рыжую апельсинку в коридоре.
Там, на первом этаже, он узнал, что Лера отнюдь не медсестра, а полноценный доктор из тех добровольцев, которые бросают работу, берут отпуска и переселяются из своей уютной Москвы, чтобы буквально окунуться в хаос на новых территориях.
Им не нужна была зарплата и сытая жизнь, но хватало возможности помочь людям, чтобы чувствовать себя живыми.
Донбасс и Новороссия таких искренне любили, но часто пациентами больниц оказывались и сами энтузиасты, и врачи, и все те, кто искренне желал помочь людям.
Доктор Лера приезжала налётами, с гуманитарной помощью. И оставаясь то на неделю, то на месяц-другой, помогая по специальности. Она выхаживала людей и буквально вытаскивала с того света многих.
На что у неё точно не было времени, это на его «глупости». Но попытки заговорить он не прекращал.
Однажды Шац раздобыл цветы, а без шоколада и конфет старался вовсе не появляться у реанимации.
Но глядя на розы и обвёртки сладкого, она лишь качала головой и говорила неизменное:
— Смог достать цветы? Это мило. Но лучше бы перчаток раздобыл по своим каналам. Здесь нужнее.
— Но ты же — женщина! — однажды просто не выдержал Шац. — И тебя надо радовать! Что я за мужчина такой, если не могу порадовать женщину⁈
— Меня радует, что ты пришёл к реанимации на своих двоих, — ответила доктор Лера двадцати семи лет от роду против его сорока семи.
И он понял, что её душа гораздо старше его.
— Я… найду. Я достану! — тут же пообещал он.
Между ними была пропасть в возрасте, но Лопырёв и не думал сдаваться. Рёбра постепенно затягивались, а прибывшая бригада хирургов из Санкт-Петербурга достала из него ещё серию осколков, разглядев их на мутных снимках далеко не передовых рентгенаппаратов.
Диагностическому отделы обещали новые аппараты для обследования, но заказать их при обилии санкций было сложно. А свои почему-то не делали. Или только начинали делать. На всё нужно время.
Когда Шац вновь начал ходить, он раздобыл ей перчаток через своих ребят. И завалил перевязочным материалом всю реанимацию. В ответ ему ставили болючие уколы с витамином группы Б, пичкали кальцием и обещали скорое снятие швов.
Дело шло к скорой выписке. Представитель вагнера даже вернул ему документы, по которым можно было восстановить номер телефона и снова собрать все контакты с «большой землёй».
