Спустя еще какое–то время, когда моряки, глядя на окружающее их чужое веселье, уже начали звереть от долго ожидания, тот же мальчишка с грохотом опустил на стол пару бутылок с граппой и стопку оловянных стаканчиков. Осознавая, что если заказать что–нибудь из еды, то будет отменный шанс в ожидании оной загнуться от голода, Корено сунул мальчишке несколько серебряных лир и отпустил его с Богом.
Василёк, парень с лицом украинского парубка и сложением циркового атлета, какому позавидовал бы и гоголевский Вакула, двумя пальцами раскрошил в мелкую крошку сургучные печати, закупоривавшие бутылки и, угрюмо поглядывая на итальянских моряков, разлил водку по стаканам.
— Слышь, Никола, а можа, повыкидывем отсель эту шоблу, тогда хоть поедим нормально, а? – Семен Котов, по прозвищу Сеня–волнолом с точностью хорошего дальномера одним взглядом измерил расстояние от своего кулака до челюсти ближайшего к нему итальянца. — А то пока они здеся гулеванить будут, мы какой–никакой еды вовек не дождёмся.
Услышав Сенькины слова, Петро Ракитин, внешне маленький и щуплый, но в драке опасный, как гремучая змея привстал из–за стола, взвешивая в своей руке табурет, а Василёк, закинув единым махом содержимое стакана в глотку, азартно крякнул и смачно хрустнул пальцами, разминая кулаки.
— Шо я имею вам за это сказать, мой юный друг, — хмуро буркнул Корено, небрежно прихлебывая крепкую водку, словно лимонад жарким днём в парке. — Мне эти макаронники дороги не больше, чем ухарю цынтовка, но Кузьмич просил за такой мордобой, так шоб как мы шведу под Полтавой дали, а тут собралось столько босяков, шо, боюсь, в роли шведа окажемся мы.
— Так может, ну её к черту, эту кантину? — тоскливо протянул Троцкий, в тайне надеявшийся, что вечер пройдет мирно. — Не одна же она на весь Порт–Саид, другую найдём?
— Не могу сказать, шо люблю эту идею как Айос–Димитриос*(осенний праздник в Греции), — проворчал Корено, допивая водку. — Но тут мы высохнем, как бычки на пляже, раньше, чем дождёмся подмоги этим бутылкам, не говоря уже за покушать. И это притом, шо питья и осталось–то на пару глотков. Так шо допиваем эти капли и ложимся на новый курс.
Выхлебав свою порцию одним глотком, Коля смял в кулаке оловянный стаканчик, словно бумажную салфетку, и направился к выходу.
Несмотря на вечернее время, улицы бурлили самой разной публикой. Бродячие цирюльники. Мороженщики. Торговцы подсахаренным мелким льдом, лимонадом, гранатовым соком, коржами и лепешками. Кальянщики, предлагающие за мелкую монету покурить или просто затянуться из дымящихся кальянов. Фруктовщики с ломтями сочных арбузов и дынь, грудами винограда, бананов, апельсинов, персиков. Цветочники с букетищами и букетиками. Продавцы натасканных на охоту соколов и кречетов. Знахари с афродизиками и снадобьями от всех на свете недугов. Уличные писцы с медными калямданами за поясом. Факиры и дервиши, увешанные амулетами, с длинными посохами и тыквенными баклагами. Астрологи и гадальщики с билетиками, предсказывающими будущее. Нищие с дрессированными обезьянами, калеки, фокусники и заклинатели змей. А также великое множество иных людей самых разнообразных национальностей, вероисповеданий и профессий, слишком многочисленных и разнообразных, чтобы пытаться их перечислить.
Около получаса компания блуждала по закоулкам в поисках подходящей «якорной стоянки» по выражению Корено. Трижды они натыкались на различные портовые забегаловки, но каждая из них буквально трещала по швам от народа, а так как повторять опыт ожидания в кантине не хотелось, товарищи двигались дальше. Несколько раз им попадались встречные ватаги из пьяных моряков, бредущих в обнимку и орущих что–то разгульное, один раз повстречался военный патруль. И если чужая матросня при встрече с Корено и его товарищами окидывала друзей оценивающими взглядами, решая, подходящий ли они для победоносной драки противник, то патруль, увидев мрачные физиономии русских моряков, счел за благо скрыться в ближайшем переулке.
Неизвестно, сколько бы еще продолжалось это путешествие, если бы внимание матросов привлекла понурая фигура, прислонившаяся к стене очередного кабака.
Подойдя вплотную к тоскующему незнакомцу, Троцкий с удивлением узнал Фильку Потапова, так озорно посмеявшегося над боцманом каких–то полтора часа назад. Причина Филькиного уныния оказалась ясна без слов: из одежды на нем имелись только парусиновые штаны да нательный крестик.
— А ить Кузьмич гутарил, чоботы та волынячку не пропиваты, а ён в единых портах стоить?! – удивленным тоном возмутился Василёк при виде сослуживца — Хотя ни, подивитися хлопци, мабуть ён и не п'яний. Гей, Филиппка, лиха притуга с тобой зробылась, чи шо?
— Не пил я, — чуть не плача пробормотал Потапов. — Пару глотков ежли только. Я от Кольши Сумятина отстал, да заблудився. Гленько — трактир, зашел оглядеться, можа и Кольша тут. Тока–тока пару стопок горькой опрокинул, ко мне бравец походит, сам на турчанина похож, но по–нашески балакает. Тот мужик мне в картишки предложил перекинуться, я, дурень, согласился взаболь сыграть. Нараз мне карта шла, я даже пару рублевиков местных выиграл, а опосле как оприкосил меня кто, глянуться не успел, как и без денег, и без обувки с одежкой остался. Как теперь на пароход идти — не знаю, Кузьмич меня точно укатошит.
— Коль узнает — прибьёт, это точно, — пробасил Котов, утирая лицо бескозыркой. — Может тебя тайком на пароход протащить, а там по сусекам поскребем, да найдем тебе одёжу. Вот только где сапоги на тебя взять, не знаю. У нас в деревне говорили — сапоги как, голова, один раз да на всю жизнь…
Потапов, жалобно всхлипнув, пробормотал что–то невнятное. Василёк, утешая его, загудел про покаянную голову, и даже Троцкий высказал предположение, что можно б скинуться и найти сапожника, чтоб тот до утра стачал сапоги. Ракитин буркнул в ответ, что, в таком случае, только материал купить надо, да чекушку, а сапожничать он и сам мастер. Да только где найдешь посреди ночи все необходимое?
— А ну, ша! — отчеканил Корено, прерывая дискуссию. — Разорались тут, как та тетя Хая на Привозе. Есть одно соображение ума, — повернулся он к Троцкому. — Миша Винницкий говорил, шо ты режешь в карты так, как Леня Собинов поёт. Шо ты скажешь за идэю устроить этому турецкому цудрейтору Синоп на крупных ставках, шобы у него кончились мысли обижать русских матросов? А мы без второго слова постоим рядом. Пусть он тебя уважает, а нас просто боится.
Попади Троцкий в подобную ситуацию полгода тому назад — он нашел бы тысячу причин отказаться от предложения Николая. Но сейчас, когда он ощутил на вкус тяжкую романтику морской жизни, дружбу Туташхиа и Корено, уважение матросов, осознание своей нужности и полезности в деятельности того организма, которым является, по сути, любое судно, отказаться от предложения он уже не мог. И как бы ни боялся Лев сесть за стол с каким–то местным разбойником, перспектива предстать слабаком перед своими товарищами пугала его гораздо больше. А потому он помолчал минутку, собираясь с духом, потом улыбнулся и махнул рукой.
– А–а–а, один раз живём! Тут и думать нечего – выручать надо! Пошли, братцы! А ну, Филя, показывай, где тут тебя обесчестили?
Внутренне убранство таверны мало чем отличалось от сотен таких же таверн, харчевен, кабаков и прочих забегаловок, коих тысячи во всех портах мира.
В полукруглом зале, скудно освещаемом чадящими масляными лампами, на засыпанном опилками полу столпились полтора десятка грубо сколоченных столов, окруженных длинными скамьями или же бочонками, поставленными «на попа», стойка трактирщика в противоположном от входа углу зала была заставлена разномастными бутылками с яркими этикетками снаружи и подозрительным содержимым внутри. Закопченные круглые окна и кучки сомнительных личностей, восседающих битый час за полупустой кружкой дрянного пива или рома. Всё как всегда и как везде. Единственным отличием от других подобных заведений являлось чучело крокодила, болтающееся под черным от копоти сводом.
Перешагнув порог таверны, Троцкий, сморщившись от тошнотворной смеси запахов прогорклого масла, пота, немытого тела и прокисшего вина, прищурился, пытаясь разглядеть, где засела, по выражению Коли, «козлина турецкая». В дальнем от входа углу, справа от барной стойки, то есть точно там, где «козлину» следовало искать, — за столом восседала небритая личность, щеголяющая алой феской на голове и кожаной жилеткой на голом, волосатом, как у обезьяны, торсе. Личность с треском тасовала новенькую колоду карт.
Лев посмотрел на приятелей, расположившихся за одним из столов, и решительно зашагал к столику турка.
Как и указал Филька, турок вполне сносно говорил по–русски и на предложение Троцкого сыграть отреагировал с довольной, чуть надменной улыбкой. В таком благостном настроении он пребывал минут тридцать, после чего благодушие стало уменьшаться пропорционально содержимому его кошелька. Пару раз турок пытался передернуть карты, но всякий раз натыкался на насмешливый взгляд Троцкого, укоризненного покачивающего перед его носом пальцем, и откровенную усмешку помахивавшего кулаком Корено. После очередного проигрыша турок попытался отказаться от игры, но толпа посетителей, сгрудившихся к тому моменту вокруг их стола, грозным ревом отвратила его от этой мысли.
