— Я звала — ты не отвечал. Пришла и увидела, что ты лежишь. Мне показалось, что ты не дышишь. Стала будить.
— Ты уронила меня, — сказал Кузьмин.
— Во сне?
— Ага, — зевнул Кузьмин. — Уже было так хорошо — ничего нет, ничего не надо… Умирал один больной. Он умирал, но искусные врачи вновь воскрешали его к жизни, он проклинал их и вопрошал: «Зачем? Зачем вы меня вернули?..» Все тихо? — спросил он уже по-деловому. — Никто не возникал?
— Все тихо, — ответила Жанна. — Огонек лишь однажды вдали промелькнул. Мы думали, что там Толик. Закричали. Но огонек исчез. Ты не слышал, как мы кричали?
— Нет.
— Ты будешь работать?
— Да, — Кузьмин встал, поднял с земли топор.
— Я склеила несколько кусков картона и промазала белилами стыки, — сказала Жанна. — Вставила в мольберт. Нашла краски. Но они ужасны при этом освещении. Потом, на свету, картина будет дурной.
— На свету? — переспросил Кузьмин. Он при этом подумал: «Когда это — на свету? Кто ее увидит на свету? — И остался ли там хоть кто-нибудь, на этом свету?» Все это так или иначе прозвучало в его вопросе. Жанна вздохнула и пошла к выходу. Кузьмин не остановил ее. Войдя в нишу, он снова принялся за работу. Не так неистово, как прежде — разумнее, расчетливее, с мыслью о том, что ему предстоит махать топором, очевидно, еще не один десяток часов, пока что-либо не прояснится: либо то, что выхода нет, либо то, что он никому не нужен. Но, может быть, и повезет: он пробьет стену и выйдет в другой лабиринт. А что потом? Об этом он уже однажды подумал и больше думать не хотел. Достаточно того, что выход изменит ситуацию, которая сейчас невыносима.
Кирпич под ударом проломился, и топор проник в пустоту. Не очень глубоко, сантиметров на двадцать. Кузьмин толкнул его, но топор дальше не пошел, снова уперся в стену. Тогда Кузьмин вынул из-за пояса фонарик и осветил пролом. Пустота оказалась полостью вмурованного в стену черепа.
Череп — хоть и находка для археолога, не не такая уж редкая: в древних захоронениях — ох, сколько черепов. И не возбуждает в археологе каждый найденный череп чувств и мыслей, подобных тем, что вызвал у Гамлета череп шута. Белка опустошает орехи, время — черепа. Этот афоризм изобрел Толик. Бедный Толик… И все же Кузьмин помедлил со следующим ударом. Зачем и когда это сделано? И почему именно он, Николай Кузьмин, через столько веков прорубился к этому черепу?
Археологи не верят в приметы. Все прошлое — только прошлое. Оно зачеркнуто временем, засыпано песком, завалено камнями. И лишь постольку имеет отношение к настоящему, поскольку найдено и извлечено из-под пыли веков археологом. Череп ли это, золотой ли кувшин, бусинка или наконечник стрелы — только след прошлого, ничего более.
Но если ты прорубаешься к выходу сквозь череп — значит ли это что-нибудь?
Кузьмин стал рубить стену рядом с черепом и наткнулся на позвонки…
— Сволочи! — выругался он, утирая пот. — Все-таки укокошили кого-то. И замуровали. Думали, что скроют свое преступление. А я обнаружил. Проклятие вам, убийцы, проклятие… Через тысячелетия и на все будущие времена. Пока есть люди, ничего не удастся скрыть. И нас найдут… Если есть люди…
— Ты разговариваешь сам с собой, — сказала Жанна. — Думать и разговаривать — это не одно и то же, Кузьмин. — Жанна стояла у входа в камеру, прислонившись к стене плечом. Кузьмин только теперь увидел ее. — Мысль, звучащая в слове — это для другого, — продолжала она. — А если другого нет, это — как кормление несуществующего ребенка…
Кузьмин повернулся к ней спиной и принялся рубить. Он не хотел говорить Жанне о черепе. Пусть и на малую толику, но череп облегчил ему работу, потому что был пустотой. Все прошлое — пустота. Но разве она куда нибудь ведет?..
— А ты не работаешь! — обернувшись, сказал он Жанне. — Ты не работаешь! Почему?
— Он стоит в дальнем конце туннеля и светит, — ответила Жанна. — То есть я не знаю, стоит ли он там, но там свет.
— Кто стоит? Кто светит?
— Ч у ж о й.
— Почему же Саид не стреляет?! — закричал Кузьмин. — Почему же он, черт возьми, не стреляет?! — Кузьмин бросил себе под ноги топор и направился к Саиду.
Саид молча протянул ему пистолет.
— Ух, болван! — обругал Кузьмин Саида. — Ведь обещал же стрелять! Он обхватил рукоятку пистолета обеими руками, стал в середине прохода и выстрелил. Свет в дальнем конце туннеля мгновенно погас. Прозвучал ответный выстрел. Пуля срикошетировала от потолка в нескольких метрах от Кузьмина и впилась в пол у самых его ног. Саид схватил Кузьмина за брючный ремень и утащил в укрытие.
— Теперь ты болван, — сказал он Кузьмину. — Аш-шайтан проверяет, есть ли у нас патроны. Когда мы израсходуем все патроны, он просто придет.
— Когда ты научился говорить по-русски? — спросил Саида Кузьмин.
— Я? По-русски? — удивился Саид. — Разве я говорю по-русски?
— Ладно, черт с тобой, — сказал Кузьмин. — Я все равно тебя понимаю.
— Я тебя тоже понимаю. Но разве ты говоришь не по-арабски?
— Ч у ж о й снова включил свет, — сказала Жанна.
— Мы не будем больше стрелять, — ответил ей Кузьмин. — Не будем стрелять в свет. Только в него. Когда подойдет.
Кузьмин вернулся в нишу.
— Когда ты стучишь, — сказала ему Жанна, — Саид не слышит, что происходит в туннеле. Если ч у ж о й об этом догадается, он погасит свет и приблизится к нам.
— Скажете мне, когда погаснет свет, — ответил Жанне Кузьмин. Работая, он думал теперь о ч у ж о м. О том, слышит ли он стук топора, и если слышит, то почему до сих пор не воспользовался им как прикрытием, почему не погасил свет и не подкрался к убежищу. Не слышать стука он не мог. Значит, не хочет воспользоваться этим прикрытием. Или не может оценить его? Не в состоянии оценить, потому что глуп. Или ослабел? От голода? От поражения радиацией? Ведь и он не защищен. Или его поведение основано на чем-то таком, о чем не может догадаться он, Кузьмин?
«Думай, думай, — мысленно приказал себе Кузьмин. — Шевели мозгами».
— Шевели, шевели! — произнес он в такт ударам. — Думай! Думай! Думай!
Топор чиркнул по вкрапленной в кирпич гальке и чуть не вырвался из рук. Кузьмин потерял равновесие и больно ударился лицом о корявую стену. Ощупал пальцами губы, нос, скулу. Верхняя губа была рассечена, с носа и левой скулы содралась кожа. Следовало бы все это промыть хотя бы водой, но Кузьмин лишь облизал губу, сплюнул и снова принялся за работу.
— До свадьбы заживет, — сказал он себе. — Тем более, что она еще и не намечается…
Мысль о том, что Жанна может подумать о нем, будто он трус, пришла к нему так неожиданно, что он остановил топор в замахе. В такой мысли был резон — вот простое рассуждение, которое могло прийти Жанне в голову: он занимается бессмысленным долблением стены лишь для того, чтобы не идти на поединок с ч у ж и м. И, стало быть, он — трус. Это он сказал первым, что Толика нет. И хотя потом отверг предложение Жанны, что теперь пойдет Саид, сам не пошел, придумал себе дело, а фактически — предлог для того, чтобы не идти на встречу с ч у ж и м.
Жанна сидела на ящике перед мольбертом, сложив руки на коленях. Лицо ее было в тени, так как она сидела спиной к свету, лицом к освещенному мольберту. На белом картоне, вставленном в мольберт, не было ни одного штриха, ни пятна краски. Подойдя ближе, Кузьмин увидел, что у Жанны закрыты глаза. У ее ног на земле стояла нераскрытая коробка с красками и прислоненная к ней палитра — хорошо выскобленная овальная дощечка. Жанна услышала его шаги и обернулась. Улыбнулась, сказала виновато:
— Не работается. Не могу. Как представлю себе белые колонны Парфенона, так плачу. Вся душа в слезах.
— А ты бы что-нибудь другое, — посоветовал Кузьмин, садясь на пол у мольберта. Он дьявольски устал — от работы, от мыслей, от всего.
— Пробовала, то есть вообразить пробовала — все равно. Все прекрасное, что за этими стенами, я оплакиваю…
— И что ты пробовала вообразить?
— Мыс Сунион, — не сразу и с некоторым опасением ответила Жанна, — храм Посейдона… Там удивительные закаты, — заговорила она торопливо, чтобы не дать Кузьмину оборвать себя грубым словом — при упоминании о мысе Сунион на его лице появилась печать досады, раздражения. — Там розовые и лазурные закаты. И очень высокая тишина!.. Море открыто далеко, до самых Киклад, и виден берег Пелопонесса. Могучие колонны храма Посейдона стоят над высоким обрывом. С этого обрыва, говорят, бросился в море старый Эгей, когда увидел черные паруса на корабле Тезея… Это случилось очень давно, — печально засмеялась Жанна, — в тринадцатом веке до нашей эры. Но мне было так жаль старого Эгея, что я все время, когда бывала там, думала о нем. Мне казалось, что прекрасные закаты — это в его честь… И еще там был ветер. Такой чистый и влажный… Будет ли это еще, Кузьмин? А люди? Где же люди, Кузьмин?
